Турецкий, считая, что сообщает мне добрые новости, тут же начал разобъяснять: что означают показатели уровня разных элементов в крови Нортона, какое ему требуется лечение, за чем мне нужно следить в его поведении и, наверное, многое другое, но я почти ничего не воспринимал. Смотрел в пространство и старался сдержать готовые хлынуть из глаз слезы, а мысли в это время перескакивали с плохого на ужасное. Помню подумал: «Четыре-пять лет… что ж, это долгий срок, неплохо, ему уже тринадцать…»

И тут же. — «Четыре-пять лет?! Это невозможно — слишком мало. Хочу, чтобы он оставался со мной гораздо дольше…»

Потом: «Невероятно! Не могу поверить. Мой кот не будет жить вечно…

В какой-то момент я останусь без Нортона…»

Пока озабоченный ветеринар продолжал рассказывать, я старательно кивал и делал вид, будто понимаю, о чем он толкует. До меня долетали фразы: «Я знаю, что вы очень привязаны к своему коту» или: «Нам известно, какой Нортон особенный, и мы сделаем все, что в наших силах». Но в целом я не соображал, что происходит.

Турецкий видел, насколько я потрясен, и попытался утешить меня:

— Думаю, при правильном лечении с Нортоном все будет в порядке. Но даже если дойдет до самого плохого, разработана методика операции по пересадке кошкам почек.

Его слова меня взбодрили. У меня были знакомые с пересаженными почками, которые жили двадцать, тридцать лет и даже дольше.

— С готовностью пойду на это, — заявил я.

Турецкий начал объяснять, что сейчас в пересадке нет необходимости, что о ней даже думать рано, но Дженис его перебила:

— Он не о том, что готов разрешить сделать Нортону операцию. Он хочет сказать, что отдаст ему свою почку.

Врач понимающе кивнул (хотя, не сомневаюсь, запомнил, чтобы поделиться с коллегами за бокалом мартини на следующем сборище ветеринаров) и, не слишком давясь от смеха, объяснил, что мое предложение очень великодушное и редко можно встретить такую связь между человеком и котом, но моя почка будет Нортону великовата. Он сказал, что операцию делают так — и я не мог не согласиться, что придумано умно: одну почку берут у здоровой, но бездомной кошки и пересаживают больному животному. Единственное условие: хозяин больной кошки обязан приютить донора и обеспечить кровом. Я подумал, что это вполне справедливо. Ветеринар сказал, что если до этого дойдет, он предоставит мне всю необходимую информацию, так как большинство исследований по трансплантологии ведется в Калифорнии. Он посмотрел на Дженис, слегка улыбнулся и спросил:

— Как вы догадались, что он имел в виду? Про почку.

— Потому что знаю его, — ответила она. — Поймите, он отдаст этому коту все свои органы.

— Ясно, — кивнул ветеринар. — Я достаточно давно имею дело с ними обоими и тоже об этом догадываюсь. Скажу более: думаю, мне это понятно.

Одна из причин, почему мне так нравился Турецкий: судя по всему, он одобрял мои чувства.

Теперь, когда мы преодолели первое препятствие и я понял, что останусь при своих органах, он начал объяснять, что мне следует делать.

Для начала показал пластиковый пакет длиной в фут, наполненный прозрачной жидкостью. И помнится, объяснил, что раз в неделю или две Нортону в зависимости от состояния надо делать инъекции. Они служат для того, чтобы поддерживать в организме водный баланс и избавить почки от перегрузки. У меня точно отложилось, что он сказал: «Я покажу вам, как это просто». Кот все еще сидел на столе, и Турецкий подвесил пакет на крюк в нескольких футах над ним. Затем присоединил ко дну трубочку и взял коробку, в которой, как я заметил, хранилось множество игл. Снял с одной из них маленький пластиковый чехольчик, обнажив острие, надел на иглу трубку и воткнул в моего кота.

— Это не внутривенное вливание, — объяснил он. — Нет необходимости искать сосуд. Чисто подкожное впрыскивание. Прокалываете кожу в любом месте и ждете, пока кот не получит сто миллилитров жидкости.

Я, вытаращив глаза, с ужасом смотрел, как прозрачная жидкость поступает в тело Нортона и скапливается ближе к задним лапам. Когда доктор Турецкий заключил, что введено достаточно, он извлек иглу, и я посмотрел на кота. Тот сидел с безмятежным видом, но выглядел так, словно проглотил апельсин. Целиком. У него под кожей перекатывался большой пузырь.

— Эта жидкость, — объяснил Турецкий, дотронувшись до податливого вздутия, — обычный физиологический раствор. Потребуется несколько часов, чтобы он впитался в кровеносную систему кота. — Он перевел взгляд на меня и, заметив, что глаза у меня лезут на лоб и стали не меньше пузыря на Нортоне, спросил: — Вы в порядке?

— Вроде бы да, — ответил я. — Вот только есть один вопрос.

— Спрашивайте, — кивнул ветеринар.

— Вы сказали, что мне придется колоть кота иглой и делать все, что вы только что показали?

— Да.

В этот момент я понял, что моя жизнь готова измениться.

Коренным образом.

Выйдя из кабинета Турецкого, я почувствовал некоторое облегчение. Хотя меня мучило сознание тленности моего кота и невозможности бессмертия, я усвоил: угрозы, что Нортон вот-вот отправится в Великий приют на небеса, нет. И еще я понял, что, если не захочу (не смогу, не сумею) тыкать в кота иглой, за меня, разумеется, за вознаграждение это будет делать кто-то другой. В следующие недели я этим пользовался. Должен признаться: мое плечо тут же послужило предлогом. Я заявил, что оно недостаточно подвижно, чтобы я мог собрать капельницу, сделать прокол и одновременно держать кота. А на самом деле мне казалось немыслимым воткнуть острый предмет в любимого Нортона и ждать, когда тот наполнится физиологическим раствором. Просто не мог этого сделать. Не сомневался, что причиню ему боль, — самое ужасное, что можно представить в жизни. И еще — мне тяжело признаваться в этом кошатникам, людям, которые, возможно, успели проникнуться ко мне уважением, — я… как бы это сказать… чересчур ранимый.

Это правда. Я та еще тряпка.

Помню, в тех, ох каких замечательных, шестидесятых заявил родителям, что им нечего беспокоиться, что я стану наркоманом. При одной мысли, что для этого надо колоть себя в руку иглой (или еще хуже, чтобы меня колол какой-нибудь зовущий себя Свободным обкурившийся любитель группы «Хот тьюна»), я готов был бежать голосовать за Ричарда Никсона (допускаю, преувеличение, но не такое уж большое). Всегда боялся заработать диабет, потому что пришлось бы колоть себе инсулин — вот уж занятие не для меня. Нет-нет, не могу. Не получится.

Хуже того, речь не только о моем отвращении к иглам. У меня от природы нет дара ухаживать за больными. Не представляю, способен ли я на это. Мне неловко рядом с болезнью, а чья-то боль стесняет еще сильнее. Моя логика всегда была таковой: я затем и зарабатываю деньги, чтобы этими проблемами занимался кто-то другой. Ближе всего я столкнулся с болезнью, когда отец страдал раком. Но хотя я испытал эмоциональный стресс, сознавая, как он угасает и уходит из жизни, меня не коснулась грязная сторона недуга, а тронула лишь печаль происходящего.