сигареты (наши давно закончились) и предложил взамен деньги, он отказался и все понимающим взглядом посмотрел на нас обоих. Он почти не ошибся. Здесь и сейчас эта женщина была для меня больше, чем забытая жена, больше, чем все женщины, вместе взятые, она была для меня всем: и прошлым, и будущим, и мечтами, и болезнями, и радостями.

Боже, как я боялся пошевелиться, как же я хотел, чтобы это продолжалось как можно дольше!

Чтобы так и лежала ее голова на моей руке.

Она много выпила и уже не могла бороться со сном.

Ее глаза почти закрыты.

Почему, почему мы боимся сказать друг другу такие простые слова? Да потому, что слова имеют гадкую привычку все разрушать…

«Лиса, я люблю тебя».

«Да ладно?» – сейчас очнется, вскинет брови и уставится на меня своим насмешливым взглядом.

Нет, не вскинет и не уставится…

«Лиса, я оставлю семью и буду до конца своих дней с тобой, все равно в каком качестве!»

Нет, не оставлю. Я не могу бросить Елисея. Если сейчас я это скажу, а через несколько часов вернусь в свой дом и увижу сына, я стану последним дерьмом в этом мире, хуже того пьяницы, что танцевал под дождем на пестрой, любопытной и безразличной к нему площади.

Моя мука, мой плен, не уходи, продлись, зачем, за что, почему это все – мне?!

Я теперь самый счастливый, потому что это все – мне!

Все это – как подарок под елкой, когда бежишь, не дыша, останавливаешься и понимаешь, что через минуту, когда цветные обрывки упаковки будут разбросаны по полу и оно окажется в твоих руках, волшебство исчезнет прямо на глазах.

Да, эйфория будет еще и утром нового дня, будет еще следующий день радости и после этого еще один день… Нет, этот подарок мне хотелось как можно дольше не разворачивать!

Физическая близость с ней была для меня не цель, она виделась мне лишь кульминацией некоего цикла, который не должен был остановиться…

Иначе – все ложь, все обман…

Да, это все было вчера.

Вечером, после одиннадцати, мы по-тихому вышли за территорию отеля, поймали такси и поехали в ночной клуб.

Там было отвратительно.

Худшего места, куда с ней можно было бы пойти, и придумать нельзя!

Курортные «наташи» в дешевых синтетических платьях и местные потные мачо в белых льняных рубашках бесстыдно и откровенно приценивались друг к другу.

Громко играла какая-то попса, но танцев на тот момент еще не было, только подвыпившие бабы и похотливые мужики сидели за столами или стояли вдоль стен.

А у Алисы было такое роскошное платье, что в нем – только вальс.

Но, на наше счастье, в клубе был курящий, находящийся в отдельном помещении, полутемный бар.

Мы пили с ней «черный русский» и говорили обо всем подряд, и мы, кстати, так ни разу в этот вечер и не потанцевали…

Когда я слушал ее, то понимал, что почти ничего из того, что она так эмоционально рассказывала, я не вспомню наутро, не вспомню завтра, но когда-то вскоре, когда я буду в очередной раз не спать, я попытаюсь вспомнить каждое ее слово!

А сейчас мне это не нужно.

Потому что сейчас этот сон во мне еще совсем теплый и живой.

Зыбкий, тоненький, как паутинка меж времени, между прошлым и будущим, обозначился мой стержень, за который теперь я буду держаться, чтобы жить. Благодаря которому я теперь буду жить.

32

После посещения «кристального родника» мы с Платоном незаметно отбились от группы и пошли погулять по городу.

Я даже не помню, чья это была затея: только я подумала о том, что «коллективное творчество» меня уже серьезно напрягает, как в тот же момент Платон сказал, что у него износились пляжные шлепанцы, и предложил мне прогуляться и заодно купить новые.

Я удивилась – к чему ему тапки, ведь завтра домой? Но с радостью согласилась и тут же из-за необъяснимой бабьей вредности зачем-то добавила: «Надоели эти рожи, пойдем хоть на местных жителей посмотрим!» – как будто мне было какое-то дело до местных жителей…

В ответ Платон путано начал рассказывать про свои любимые пляжные шлепанцы, мол, можно, конечно, и так походить, но лучше все-таки купить другие, а то те, старые, ему натирают…

Почему мы так боимся простых слов, почему мы так боимся быть честными, придумываем себе ширмы-поводы, несем любой вздор, лишь бы только хоть как-то, неряшливо, но прикрыть правду?

На светофоре Платон взял меня, как ребенка, за руку.

Мы перешли дорогу, но я не убрала свою руку, а он и не думал ее отпускать.

Так мы и шли вперед, молча, забыв про шлепанцы, про «рожи», про то, что вроде бы надо что-то говорить, про то, кто мы друг другу и зачем мы вообще здесь.

На нашем пути встречались причудливые деревья, названий которых я не знала, небо было нежным, без единого облачка, а за бетонным парапетом плескался прибой.

В эти минуты я ощущала себя так, словно я все это вижу в первый раз: и небо, и море, и деревья.

Я слышала его мысли, в них не было слов, но это что-то внутри него, словно какая-то незамысловатая мелодия, полностью совпадало с моей.

Я ощущала себя пустой, легкой и совершенно счастливой.

Эй, где вы, те, кого я когда-то любила?

Что вы оставили после себя?

Давно ставшие мусором подарки, пустые фразы, липкие ладони на моем теле и отголосок нетерпеливого дыхания в моих ушах?

Времени нет.

Платон за каких-то несколько дней дал мне все, чего у меня никогда не было, все, чего я почему-то была всегда лишена.

С ним мне было и семнадцать, и двадцать пять, и сорок лет одновременно.

Почти каждое мгновенье рядом с ним цементировалось, а потом превращалось в невесомое перышко и падало в самую глубину меня.

Это – навсегда!

Я не предполагала, я это точно знала.

Нам улыбались продавцы в придорожных магазинах, пахнущие морем уличные торговки, чернявые таксисты и смешные пузатые, в застиранных белых рубашках служащие отелей, мимо которых мы проходили.

Господи, откуда в этом захолустном городишке такое количество счастливых людей?!

Не исчезайте, оставайтесь в этом дне навсегда! Громыхайте, портовые краны, разрывайте меха, похмельные баянисты! Я обязательно вернусь сюда, ведь я отсюда никогда и не уходила…

Мы что-то ели и что-то пили.

Лед таял в бокалах, вокруг визжали дети и на разных языках мира бубнили взрослые, Платон рассказывал что-то смешное, а я