Конечно, Эмили с Леоном никогда не задавались вопросом, стоит ли она таких усилий. Вокруг Гины вращалась вся их жизнь. Они могли бесконечно восхищаться ее маленьким, холодным носиком, пухлыми, в складках пальчиками или совершенной формы губами. Когда же девочка наконец засыпала, квартира делалась без ее неистовой живости как будто необитаемой. Эмили слонялась по комнатам, не зная, чем себя занять, хотя весь день ей хотелось сделать столь многое, а возможности хотя бы начать не было. Она только диву давалась, как им удалось породить подобное дитя. Сама Эмили всегда была такой тихой, готовой всем угодить; в Леоне ощущалась пылкость Гины, но не было ее веселого добродушия. Откуда оно взялось? Эльфы ее подменили, что ли? Она явилась на свет с качествами, которыми ее родители не обладали. Это дитя гномов, не их.

Он стоял в двери прачечной – шляпа опущена почти на глаза – и, когда они проходили мимо, отступал в темноту. Временами шляпа была остроконечной, временами плоской, временами широкополой. Иногда он выглядел постаревшим, ослабшим, словно распадавшимся, как это бывает с некоторыми людьми; однажды они увидели на нем очки в золотой оправе, а потом он так коротко подстриг бороду, что казалось, словно просто забыл побриться. И вдруг вернулся чудотворно помолодевшим, без очков, с пышной бородой. Случалось, что он утрачивал сходство с гномом и обращался в носатого, видного собой господина в костюме настолько аккуратном, что можно было подумать, будто кто-то его специально приодел. Иной раз он появлялся на кукольных представлениях и вовсе не выглядел там неуместно. Походка его, которую они узнали бы мгновенно, словно принадлежала человеку более молодому – бесшабашная, стремительная поступь, почти пробежка, ноги приподнимаются, сгибаясь в коленях, и опускаются на подушечки ступней. А как-то они увидели, что он медленно, со смиренной осторожностью пожившего человека выступает из магазина поношенной одежды; волосы он в то время отпустил до неуместной длины, беспорядочные, растрепанные, они жалостно свисали ниже воротника. В Рождество Леон вроде бы заметил его на спектакле аж под самым Вашингтоном; впрочем, сказал Леон, это мог быть и кто-то всего лишь похожий на него. Однако немного позже Леон признался, что думать, будто это не он, было глупо (в конце концов, он где только не возникал) – невозможно даже вообразить, что в каком угодно месте и в какое угодно время может обнаружиться человек, хотя бы отдаленно похожий на Моргана.

Старшая дочь Моргана выходила замуж. Он узнавал об этом словно по частям, никто ему ничего не говорил. Он знал только, что в течение нескольких месяцев в их дом все чаще и чаще приходил молодой человек, которому в скором времени и место за столом отвели, и Бонни стала советоваться с ним, как с прочими членами семьи, насчет того, в какой цвет покрасить стены прихожей. Звали его Джимом. У него было плоское бежевое лицо манекена из универсального магазина, кроме того, он питал чрезмерное пристрастие к свитерам с низким воротом. О чем с ним разговаривать, Морган придумать не смог. Он смотрел на этого малого, и его понемногу охватывала странная апатия. Его поразила мысль: сколь немногое в этом мире стоит усилий, которых требуют разговоры – возня с грамматикой и произношением, настройка голоса на достаточную громкость.

Потом Эми пристрастилась начинать каждое предложение с «мы». Мы думаем то, мы надеемся на это. И наконец: когда мы будем чуть больше зарабатывать; когда мы найдем хорошую квартиру; когда у нас появятся дети… Все это просто прокралось, если можно так выразиться, в жизнь Моргана. Без каких-либо официальных извещений. И как-то в субботу после полудня Бонни спросила у Моргана, не кажется ли ему, что их задний двор маловат для приема.

– Приема? – переспросил Морган.

– Дело не только в размерах, но и в погоде, – продолжала Бонни. – А вдруг дождь пойдет? Сам знаешь, какая в апреле бывает погода.

– Так ведь еще только март, – ответил Морган.

– Надо будет сесть сегодня вечером и все обсудить, – сказала Бонни.

Пришлось Моргану отправиться к своему гардеробу и выбрать подходящий наряд – костюм в тонкую полоску, присвоенный им после смерти отца Бонни. Пиджак был, пожалуй, широковат в плечах, однако Морган вроде бы помнил, что, когда он просил у мистера Каллена разрешения жениться на Бонни, будущий тесть был именно в этом костюме. А уж ониксовые запонки на нем были точно. Морган нашел их в глубине выдвижного ящика и долго с ними возился, пропихивая в прорези гладких накрахмаленных манжет своей единственной рассчитанной на запонки сорочки.

Но когда они вчетвером уселись, чтобы все обсудить, у Моргана никто его мнения не спросил, ни разу. Разговор шел исключительно о еде. Обратиться ли к рестораторам или лучше приготовить все самим? Эми считала, что с рестораторами будет проще, а Джим предпочитал домашнюю еду. После стольких съеденных им здесь ужинов Моргана это удивило. Искусной стряпухой Бонни отнюдь не была, она все больше напирала на херес – добавляла его к любому блюду, которому хотела придать пикантность. Все, что они ели, почти все отдавало приемом с коктейлями где-нибудь в штате Нью-Йорк.

Морган сидел в кресле-качалке и копался в бороде, разделяя ее на пряди. «Если я сейчас встану и уйду, – говорил он себе, – никто этого, пожалуй, и не заметит» – и перебирал свои давние обиды. Например, как-то Бонни забыла известить его об одной из своих беременностей. Она в тот раз ожидала Лиз, а может быть, Молли. Бонни всегда уверяла, что он ошибся, конечно же, она ему сказала и ясно это помнит. Но Моргану-то было виднее. Он подозревал даже, что не сказала нарочно – в то время он сильно серчал на нее за наплевательское отношение к противозачаточным мерам. Морган достоверно знал: первым признаком беременности Бонни было ее утреннее появление на кухне в просторной синей рубашке из шамбре, которую она всегда носила в ожидании ребенка. Скажи она, так Морган уж наверняка запомнил бы.

– Эми спускается по лестнице, – говорила между тем Бонни. По-видимому, они уже приступили к обсуждению церемонии. – Отец встретит ее внизу и выведет в середину гостиной.

– Папочка, только пообещай, что не наденешь шляпу, – попросила Эми.

Морган покачивался вместе с креслом, теребил бороду и размышлял о высоком черном цилиндре, который он купит для такого случая – для исполнения роли отца невесты. Он даже знал, где этот цилиндр искать – в магазине «Том Смокинг: Недорогая одежда для торжеств». И на душе у него немного полегчало.

Однако позже, когда Джим ушел, Морган вновь загрустил. Он думал о том, каким лучезарным ребенком была маленькая Эми. Вспоминал о спадавших ей на уши больших локонах – издали казалось, что на голове у нее голландский чепец. Вот эту девочку в чепце он и оплакивает, думал Морган, а не нынешнюю Эми, двадцатиоднолетнюю ухватистую секретаршу страховой компании. Он вспомнил, как тревожился когда-то о ее безопасности. Родителем он был куда более беспокойным, чем Бонни.

– Знаешь, – сказал он Бонни, – я ведь был уверен, что кто-нибудь из наших девочек умрет. Или все они, я и это мог вообразить. Я так боялся, что они попадут под машину, или заболеют полиомиелитом, или их похитят. Предупреждал, что, переходя улицу, надо сначала посмотреть в обе стороны, что нельзя бегать с ножницами в руках, играть с веревками, или ножами, или остро заточенными палочками. А ты говорила: успокойся. Помнишь? А теперь посмотри: они в конце концов как будто и вправду умерли. Эти смешные маленькие пухленькие карапузы, Эми в ползунках, – они мертвы, верно? Мертвы. Я все-таки был прав. Только произошло все медленнее, чем я предвидел.