либо Ма, Жорж или массажист. Когда он проходит мимо, все осторожно отступают назад, словно перед драгоценной китайской вазой. Он представляет себя в Париже, он понимает, что скоро это случится — на городских улицах от него будут вечно шарахаться мальчики в пижамах, он будет неуместен там, он будет пугать людей. Антрополог Кречмер, посмотрев на него, заключил бы: лептосоматик[13]. Выписка из больницы все ближе и ближе, все ближе и ближе улица, а там — обжигающий мороз. Мимо него провозят каталку, на ней лежит женщина под наркозом. Вот мужчина, ему прооперировали ногу. Вот еще один, которому удалили глаз, он внимательно наблюдает за ним. Франсуа трудно дышать, он опирается на стену, его лопатки напоминают обрезанные крылья. Он прислушивается к стуку своего сердца. Молодого сердца, которое теперь бьется непонятно ради чего. От этой мысли на затылке проступает испарина.

Справа от себя он замечает дверь. Подходит ближе. Она не заперта. Он толкает ее, за ней видит лестничную клетку. Дверь захлопывается за ним, чмокая резиновым уплотнителем, отсекая доносящийся из коридора шум. Мускулы дрожат от напряжения. Франсуа поднимается на первую ступеньку, ему трудно дышать, он сдвигает лопатки, глотает воздух, поворачивает голову. Наверху видит еще одну дверь, из-под которой пробивается дневной свет. Его донимает муха, что вьется перед лицом, Франсуа считает — всего пятнадцать ступенек. Он не останавливается, ему все равно, лестница это или целый Эверест; муха и пробивающийся из-под двери свет говорят ему о том, что наверху есть терраса — на той стороне здания, откуда видно забравшегося на дерево мужчину. Он продолжает карабкаться. Ляжки сводит судорогой, но свет манит к себе. У Франсуа сильные колени, он рассчитывает на них, он хочет дойти до верхней площадки. Он начинает задыхаться. Вдох, лопатки назад, выдох. Муха бьется в его в висок и отлетает. Он не останавливается, колени ломит; десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Осталось совсем немного. Наконец он ударяет ногой по железной двери, и его сразу ослепляет солнце.

Он прикрывает веки. Да, это точно терраса, а быть может, и крыша. Вся ее поверхность усыпана окурками. Вот еще поворот — так и есть, отсюда тот же вид, что из палаты, только нет оконного проема; ему открывается перспектива: на востоке река, до горизонта через луга тянутся перелески. Возможно, это не луга, а засеянные поля, едва успевшие зазеленеть, поэтому стебли еще коротки. Он стоит на крыше, на сером прямоугольнике, без балюстрады; его овевает ветер, который вмиг высушивает пот, надувает на нем больничную рубаху с завязанными рукавами. Едва передвигая ноги, он пересекает крышу, чувствуя солнечное тепло. И вот он видит и дерево, и сидящего на ветке мужчину. Тот замечает его и машет рукой. Это явно местный житель, он может порадоваться открытию нового автовокзала в Шарлевиль-Мезьере, отметить победу клуба «Седан», сходить на праздник свиней, поболеть за кого-нибудь из велосипедистов на «Тур де Шампань»; он строит планы, о чем-то мечтает, у него есть руки-ноги, и он не знает, как ему повезло.

Франсуа уже стоит на краю крыши, ее правильные геометрические линии более не мешают обзору. Он видит сидящего на дереве мужчину, дерево на фоне дальнего леса, лес на фоне равнины, равнину на фоне голубого неба. Ему хочется стать листиком на ветке этого дерева. Бутоном. Цветком. Лазоревкой. Одуванчиком у подножия дерева. Гравием между его корнями. Короче, каким-то определенным элементом бытия, который занимает свое место в мироздании. Он еще раз понимает собственное безобразие, он Шалтай-Болтай, упавший со стены, которому никто уже не в силах помочь. Стишок не сообщает, что дальше случилось с героем — быть может, ему помогла фея, или же он так и остался валяться разбитый… Или же просто броситься вниз? И Франсуа подходит к краю крыши. Он мог бы вообразить себя приклеенным к небу, повисшим в воздухе, будто на картине Рене Магритта. Он слегка раскачивается, его сдувает весенний ветерок… Теперь достаточно закрыть глаза, и Шалтай-Болтай полетит…

Он вдруг падает назад, его кто-то грубо схватил за рубаху. Над собой он видит Надин, она, как раньше, поддерживает его за затылок, ее лицо закрывает небесный свод.

— Я так испугалась, — говорит она надтреснутым голосом.

Надин помогает ему сесть. Отряхивает его рубаху. Опускается на корточки и долго смотрит на него, прищурив глаза — солнце палит беспощадно. Она кладет руку ему на бедро. Франсуа теперь может нормально дышать. За последнее время, после того, как его перевели в другую палату, он видел ее лишь два раза, потом однажды они случайно встретились в коридоре, и еще раз, когда она была на подмене и прижималась к нему, чтобы избавить от фантомных болей.

Надин заправляет волосы за уши. Ресницы слегка дрожат от ветра. Она трет глаза, отводит взгляд от Франсуа. Ее внезапное появление на крыше, ее голос вновь связали его с миром живых, когда он уже был готов воспарить.

— Я хотел выкурить сигарету.

Она могла бы сказать ему: я вам не верю, вы не можете самостоятельно свернуть себе сигарету, при вас нет ни табака, ни зажигалки, и вообще курить на крыше нельзя. Вместо этого она помогает ему встать и вынимает из своего кармана пачку «Голуаз». Затем прикуривает, затягивается. Вставляет сигарету в рот Франсуа. Он ощущает губами прикосновение ее пальцев, фильтр, слегка смоченный ее слюной. Он не курил уже несколько месяцев, от табака у него кружится голова, его качает. Надин подхватывает его, приобняв за спину.

Они курят одну сигарету на двоих. Тем временем мужчина слез с дерева и скрылся из виду. Теперь перед ними расстилается пустое зеленое пространство. Вот по дороге проезжает грузовик, они не могут видеть его, только ощущают, как дрожит под ногами крыша.

Он замечает, как в солнечных лучах, подгоняемая легким ветерком, вьется золотистая пыльца. Ему нравится ощущать влажность фильтра сигареты, что передает ему Надин, это похоже на какой-то диковинный поцелуй. Надин переодевала его, кормила, перевязывала, подтирала, подмывала, делала уколы, счищала омертвевшую кожу, чистила зубы, раздевала, снова одевала; она видела его кровь, лимфу, гной и пачкалась; прикасалась к его гениталиям; он стонал, плакал, спал, блевал, рыдал у нее на глазах и ненавидел себя за все это; она читала ему письма от Ма, от его невесты, а он поправлял ее произношение, когда она выговаривала английские слова; она давала ему слушать Бетховена… Никто во всем мире не знает его лучше, чем Надин, чем ее пальцы, ее глаза. Так думает Франсуа, разглядывая зеленое море под ногами.

— Франсуа, я хотела спросить… Вы не поможете