кожа еще требует ухода, нужно оберегать ее от прямых солнечных лучей, почаще массировать и увлажнять. Через год-два все будет хорошо. Конечно, останутся рубцы, но зато кожа будет здоровой.

Но не о коже думал доктор. Надин понимала это. Какие там год или два…

— Главная проблема заключается в том, что он теперь совершенно беспомощен.

Ма задумчиво уставилась на собственные руки.

— Ничего, справимся как-нибудь…

— И нужно поскорее оформить инвалидность. Вы сможете рассчитывать на услуги социального работника. Ну, уход, туалет, гигиена… Полагаю, вы знаете, о чем я говорю?

Мать кивнула, хотя было ясно, что она в замешательстве. Она не задумывалась о таких вещах: о туалете, о ежедневном уходе. Надин знала тело ее сына лучше, чем она сама.

— Вам придется набраться терпения.

Хирург повертел в руках карандаш.

— Вы должны отдать ему всю себя без остатка.

Надин никогда не слышала таких слов от хирурга. Она стояла рядом с ним, и вдруг ей стало не по себе. Мать сжала губы и кивнула. И тогда Надин поняла, что Франсуа возвращается в мир живых.

Она присутствовала и при встрече Франсуа с родными. Отец сразу же поинтересовался на предмет протезирования, какие шаги нужно предпринять. Хирург сказал, что необходимо получить решение специальной комиссии и заключение эксперта. Но все эти вопросы решаются в Париже через ассоциацию ветеранов войны.

— Но не рассчитывайте на слишком многое…

Отец заметил, что все равно им должны помочь — им и их сыну. Надин понимала, что случилось непоправимое — врачи спасли Франсуа жизнь, но ее цена оказалась слишком высокой. Какие протезы, будет ли от них реальная польза? Надежды отца вновь заставили ее задуматься о страшном выборе. Тело Франсуа станет настоящей головоломкой для специалистов. Несомненно, результат будет обескураживающим. Если вообще будет. Надин смотрела, как доктор чертит на листке линию плеча, его оконечность и показывает рисунок Франсуа. Обводит карандашом сустав:

— Тут не за что зацепиться, понимаете?

Надин понимала: протезы ничем не помогут. Она видела отрешенное лицо Франсуа. Отец раздраженно махнул рукой и оттолкнул от себя листок. Мать разглядывала рисунок, который напомнил ей другой — тот, что набросал доктор после операции, когда она сидела здесь же, за этим же столом. Хирург не обманул ее. Он ничего не добавил, подумала Надин, видимо, боялся вселить в них отчаяние или не говорил всей правды из сочувствия.

Хирург встал из-за стола, обошел его и положил руку на плечо Франсуа:

— Ну что ж, удачи вам, молодой человек!

Позже Ма пришла к ней в сестринскую и протянула небольшой сверток: это для вас, сказала она, я знаю, сколько вы сделали для моего сына. Надин вынула из свертка вышитый ее инициалами N. F. носовой платок, смутилась: спасибо вам большое! Четыре месяца назад она звонила этой женщине, чтобы сообщить о приключившемся несчастье с ее сыном; она очень надеялась, что у той хватит духу пережить все это. Теперь была ее очередь.

— Я хотела бы устроить небольшой званый обед у наших родственников, прежде чем мы уедем… Но есть вот так, перед всеми… Вы понимаете, не так ли? А потом была мысль устроить вечеринку по случаю возвращения Франсуа в Париж, но мне кажется, это тоже не лучшая идея…

— Не знаю, честное слово. Ну, во всяком случае, не сейчас.

До порога его провожают Тома в своем кресле, Надин, доктор и Женевьева. Пациенты больницы буквально облепили все окна. Надин понимает, что все хотят посмотреть, как выходит из дверей безрукий человек, Бейльское чудо. На обочине стоит автомобиль Жоржа, он отвезет их на вокзал. Надин наизусть знает всю дорогу, от начала и до конца.

— Мы поедем вдоль реки, — говорит она Франсуа, — так что, если не будем спешить и откроем окно, услышим, как на излучине, у самого выезда из V., шумит и пенится вода — там множество валунов и больших камней. Когда я была маленькой, купалась именно там, мы ловили плотву голыми руками. А впереди дом доктора Эзеля — вот, видишь кирпичный фасад, желтые ставни? Это он основал больницу и еще в прошлом веке вылечил там моего деда от кори…

Она не замолкает ни на минуту, перебирая картину за картиной, вид за видом, словно Мальчик-с-пальчик, который разбрасывал камушки, лишь бы Франсуа не потерялся, не ушел в себя. Каждый дом, поворот, дерево — маленький шажочек, который ведет их к поезду, а потом она будет уже бессильна что-либо сделать.

Перед мостом появляется огромная яблоня.

— Каждую осень я корзинами тут яблоки собираю, красные такие, сладкие… Направо рапсовое поле. А вот и лавка Шове, там всегда пахнет едой. Когда я покупаю у него сигареты, всегда точно знаю, что у них будет на обед — кухня-то пристроена к магазину. А там, напротив, стоит домик трехэтажный, вон там еще две ольхи, балкон на втором этаже, и шторы еще — там я живу, дом пять по улице де-ля-Гар. Вон, посмотри налево, видишь нарциссы? Желтые, совсем как рапс, а как пахнут! Но они цветут всего две недели…

«Дом пять, улица де-ля-Гар», — беззвучно произносит одними губами Франсуа.

С тяжелым сердцем она говорит ему:

— Счастливого возвращения домой!

Пришла пора прощаться. Поезд вот-вот должен отойти.

Но это, конечно же, не возвращение…

Исчезнуть

Чтобы ухаживать за ним, в дом пригласили сиделку.

Она уже слышала о его увечьях, однако с самим семейством знакома не была, разве что проходила иногда мимо ателье, разглядывала выставленные в витрине манекены, видела статного, высокого главу семейства, когда он, пропуская дым сквозь усы, курил трубку на пороге своего заведения. Она ни разу не встречала его сына, однако известия о постигшем его несчастье распространились по всему кварталу с быстротой молнии; слухи ужасали, их обсуждали, отчего они становились еще страшнее. Мадам Дюмон испытывала едва ощутимое удовлетворение, облегчение, какое ощущаешь, когда несчастье случилось с кем-то другим, а тебя обошло стороной. Как писал Лукреций, приятно думать о терпящих бедствие в бурном море, когда сам стоишь на берегу… Я видела всякое, думала она, что происходит со стариками, как возраст забирает их по частям — зубы, волосы, кожу, мышцы, внутренние органы, память, зрение, слух, ощущение вкуса, голос, гибкость тела. Лучше умереть раньше, говорила она, чем стать полной развалиной. Ей пятьдесят лет, детей нет, и никто не будет плакать о ней. Единственное, что осталось, — ждать неизбежной старости, но тут уж ничего не поделаешь. Как вот вдруг этот несчастный мальчишка…

— Ему двадцать два года, — сообщила ей мать в день знакомства.

Мадам Дюмон перевела эту