Следуя той же логике, что и авторы (многочисленных на сегодняшний день) трудов, посвященных деконструкции в других областях, Гилл утверждает, что деконструкция в моде ставит под вопрос и подрывает сам порядок функционирования дисциплины. В этом контексте она указывает на то, что в своей работе Маржела стремится избежать законченности, направляя усилия скорее на процесс, нежели на достижение результата в виде законченного продукта моды, и это во многом согласуется с тезисами Деррида. По мнению Гилл, посредством деконструкции Маржела ставит под сомнение «цельность моды» практически так же, как Деррида ставит под сомнение цельность философского дискурса, вскрывая его противоречия, демонстрируя его неоднозначность и нестабильность.

Опираясь на пространные рассуждения Гилл, аргументы, представленные в трудах других исследователей творчества Мартина Маржела, а также на собственный опыт непосредственного изучения предметов одежды и аксессуаров, созданных этим бельгийским модельером, я продолжу развивать свою мысль и постараюсь продемонстрировать, что его игры с функциональностью вещей и присущей им незавершенностью и отрицание цельности согласуются не только с идеями Жака Деррида, отрицавшего существование устойчивых значений, но также с концепцией гротескной «вечной неготовности» и «вечного роста/обновления» Михаила Бахтина.

Мода и инверсии

Творчество Маржела во многом соотносится с гротескной эстетикой, о чем свидетельствует неуважение к западным идеалам красоты и классической эстетики, проявляющееся в дизайне его моделей, асимметричных и диспропорциональных. В предыдущих главах, посвященных работам Годли, Кавакубо и Бауэри, мы уже выяснили, что симметрия и пропорциональность являются столпами классического канона, в то время как гротескный канон имеет полное право называться его антитезой. Кроме того, экспериментальные техники конструирования, в частности перенос деталей ансамбля не на свои места, в результате которого некоторые предметы одежды прикрывают совсем не те части тела, на которые должны надеваться «по определению», или нарочитая демонстрация изнанки и внутренностей вещей, состоят в тесном родстве с такими карнавальными приемами, как инверсия, травестизм и нарушение пропорций, часто определявшими облик участников карнавала и служившими источником карнавального юмора:

Поэтому в карнавальных образах так много изнанки, так много обратных лиц, так много нарочито нарушенных пропорций. Мы видим это прежде всего в одежде участников. Мужчины переодеты женщинами и обратно, костюмы надеваются наизнанку, верхние части одежды надеваются вместо нижних и т.п. В описании шаривари начала XIV века [в Roman du Fauvel] про его участников сказано: «Они надели все свои одеяния задом наперед».

Такие юмористические инверсии рождал сам дух обновления и временного распада иерархий, проявлявший себя во всей «богатой и разнообразной народно-праздничной жизни Средних веков и эпохи Возрождения», которую Бахтин обозначил единым термином «карнавал». Теория Бахтина, описывающая этот перевернутый мир, предвосхитила появление культурной антропологии, и в первую очередь такого ее направления, как символическая антропология, изучающего символические инверсии и феномен культурного отказа. Как отмечают Питер Сталлибрасс и Аллон Уайт, культурная антропология служит проводником, позволяющим перенести теорию Бахтина из сферы исторического знания, где царит реальный народный карнавал, в те области знания, где ее можно проецировать на целый ряд художественных и культурных явлений. В предисловии к книге The Reversible World: Symbolic Inversion on Art and Society («Обратимый мир: символические инверсии в искусстве и социуме») специалист в области культурной антропологии Барбара Бэбкок поясняет, что «„символическая инверсия“ – широкое понятие, поскольку этими словами можно охарактеризовать любой акт экспрессивного поведения, который несет в себе элемент намеренного противоречия, непоследовательности и самоотрицания или в каком-либо смысле являет собой альтернативу общепринятым культурным кодам, ценностям и нормам, и не важно каким именно – языковым, литературным или художественным, социальным, политическим или религиозным». Это доходчивое и внятное определение, по сути, отсылает нас к обыденному истолкованию слова inversion (инверсия): a turning upside down, a reversal of position, order, sequence, or relation («переворачивание с ног на голову/выворачивание наизнанку», «смена положения, порядка, последовательности или взаимоотношений прямо противоположными»).

Таким образом, инверсия занимает центральное место среди способов выражения комического, на что обращает внимание Бахтин, и в этой роли ее можно рассматривать как практику культурного отрицания. Попирающие систему и порядок, играючи разрушающие иерархический строй установленных категорий и классификаций, инверсии могут быть рассмотрены как критика закрытых символических систем и незыблемых категорий: «По своей сути такая смехотворная „неразбериха“ – это атака, направленная против контроля, против закрытых систем, против того, что называется „необратимостью порядка вещей, совершенством бытия абсолютно самодостаточных систем“». Вторя теории Бахтина, культурная антропология делает особый акцент на освобождающих функциях инверсивных техник – или, говоря словами Бахтина, «карнавальных» практик – и их способности попутно порождать «смех». Согласно его точке зрения, «праздничные смеховые формы и образы» дают ключ к диалектическому восприятию мира, позволяющему разоблачить господствующие истины и порядки. Сквозь призму юмора можно увидеть мир, в котором все относительно, и хотя эта альтернативная картина мира временна, она дает повод задуматься об условности существующих иерархий и возможности иного социального порядка. В свете этих теорий эксперименты Мартина Маржела в области моды можно трактовать как тот самый момент (временного) крушения привычной картины мира вследствие ее осмеяния.

Игры с размерной шкалой. Гиганты и куклы

Среди работ, созданных Мартином Маржела на рубеже нового тысячелетия, есть несколько коллекций, лейтмотивом которых стала тема несоответствия стандартному размеру. Использование альтернативной размерной шкалы было фирменным приемом бельгийского модельера уже в самом начале его карьеры, в чем легко убедиться, взглянув на футболки из коллекции весна – лето 1990, размеру которых могла бы соответствовать маркировка XXXXL. В дальнейшем он развил эту тему, выпустив целую серию крупногабаритных коллекций (весна – лето 2000, осень – зима 2000/01, весна – лето 2001) и коллекций, состоящих из увеличенных до человеческого масштаба вещей из гардероба куклы Барби (весна – лето 1999, осень – зима 1994/95 и весна – лето 1995). В них Маржела экспериментирует с клоунскими пропорциями и другими выразительными средствами, ставшими для него своего рода визитной карточкой, такими как нарочитая демонстрация изнанки и незавершенность.

Гигантизм: крупногабаритные коллекции

Чтобы понять, до какой степени Маржела укрупнил масштаб, представьте, что девушка, которой идеально подходит итальянский женский размер 42 (что соответствует российскому размеру 44. – Прим. пер.), обрядилась в вещи, примерно соответствующие итальянскому мужскому размеру 74, а то и 80 – воистину гигантскому и совершенно не актуальному для серийного производства. С присущей ему дотошностью Маржела увеличил каждую деталь, включая пуговицы и застежки-молнии, и все аксессуары (серьги, солнечные очки), придававшие коллекциям завершенный вид. Источником вдохновения для его первой крупногабаритной коллекции стал сохранившийся с 1930‐х годов «безразмерный» портновский манекен, форму которого можно подгонять под фигуру заказчицы, даже если это женщина, как будто сошедшая с картины Фернандо Ботеро. Эта видоизменяемая болванка, так же как бесформенные модели Маржела, ставит под сомнение нормативность современного модного тела. Немного углубившись в историю одежды, можно обнаружить, что стандартизация размеров является одной из нормативных стратегий. Она берет начало в XVIII веке, когда возникла потребность унифицировать и стандартизировать одежду нижних военных чинов, и в первую очередь матросов Королевского военно-морского флота, чтобы те, кто до этого времени зачастую больше походил на неорганизованную разношерстную толпу, смогли достойно представлять Британскую империю на чужих берегах. Конечно, совсем не случайно нормативная стратегия стандартизации размеров, призванная упорядочить гардероб, появилась практически одновременно с новыми управленческими методами и формами власти. Как утверждал Мишель Фуко, в XVIII веке возникли и самоутвердились новые формы власти, действующие и по сей день. Этот период ознаменовало рождение «биовласти» – «власти приходится, скорее, квалифицировать, измерять, оценивать, иерархизировать она производит распределения относительно нормы».