Я закурил. В этом влажном дыму у сигареты был отвратительный вкус. Мы все ждали. Костек – прислонясь к двери, я – на корточках в геометрическом центре халупы, и они – точно аллегории удивления, немой застывшей паники, каких-то чувств, которые могли в один миг лишить их сознания, может, даже имен, – сбившиеся в бурую кучу, груду лохмотьев, этакое олицетворение миллиона мыслительных операций, и ни бе ни ме. Выглядело это так, будто мы пришли, чтобы покарать их, выселить из прежней жизни, вручили телеграмму, уведомление о смерти.

Наконец Василь отнял ладони от лица:

– У, курва, что за невезуха, что за невезуха! Гонсер болен, у него температура, – простонал он, словно это имело какое-то значение, словно он хотел бросить больного Гонсера на свою чашу весов, чтобы она хоть чуточку опустилась, на волос перевесила то, что мы принесли.

Потом он поднялся, ступил ногой в угли, красные искры метнулись ввысь и погасли, а он принялся ходить по шалашу, туда, назад, так что хоть какой-то звук наполнил мертвенную тишину, вымарал его беспомощный плаксивый стон.

Я подумал, что мы, Костек и я, свое уже сделали. Подумал, что мне полагается отдых и теперь время думать им. Я это с себя сбросил, а на все прочее мне было насрать. Я сел у огня. Чугунок с водой стоял на углях. Вода собиралась закипать.

– Мы принесли кофе, – сообщил я Малышу, и он молча встал и пошел копаться в рюкзаке.

Гонсер повернул лицо ко мне. Он почернел, исхудал, щеки у него ввалились, складки кожи заполняла чернота то ли грязи, то ли тени. Волосы слиплись от пота.

– Когда тебя прихватило?

– Позавчера вечером. А лекарств никаких нету.

– Мы тебя немножко подкормим.

– Меня всего ломает. И холодно. Все время трясусь.

– Мы принесли малость водки.

– Скажи, это правда? Он действительно это сделал?

– Сделал, Гонсерек, сделал. И всего километрах в семи отсюда. И знаешь, у нас это очень ловко получилось.

Я протянул ему немножко водки в кружке. Он высунул из-под трофейного одеяла закопченную руку и выпил. Потом привалился головой к стене, закрыл глаза, переждал с минуту и, словно пробудившись ото сна, захлопал ресницами:

– Это правда? Скажи, это правда? То есть вот так… просто, как ты говорил? Но зачем? Господи, зачем? Послушайте, ну не валяйте дурака. Все это жутко глупо. Нам надо отсюда смываться, смываться, потому что если нас накроют…

Он говорил все быстрей и все громче, хотя пытался понизить голос до шепота, но слова выскакивали из него какие-то сжатые, словно их выбрасывал воздух, в слишком большом количестве запасенный в груди, как под водой, как в страхе. Я снял шапку и вытер ему пот. Серая челка косо прилипла ко лбу. Он выглядел как маленький мальчик с исхудалым лицом.

– Нужно рвать отсюда, рвать, в Варшаву, забыть обо всем этом, что за глупость… во что мы вляпались, ну скажи…

Вода наконец закипела. Малыш насыпал в нее кофе и занялся приготовлением еды.

Жир скворчал на сковородке, брызгал в огонь. Маленькие трескучие взрывчики. Гонсер дрожал под кучей тряпья. От холода, от температуры, от спиртного, от собственных слов, которые повергли его в страх. Я впихнул в него немножко поджаренного бекона. Еда не желала уходить из пересохшего рта, и только кофе проталкивал ее в желудок.

– Помоги, мне нужно выйти, – попросил он меня.

Он выкарабкался из тряпья, которым был укрыт, оперся на мою руку, и мы вышли. За порогом его вырвало, все, что он проглотил, оказалось на снегу. Обратно я его почти нес.

– Подогретое пиво, – пробормотал он. – Я бы выпил подогретого пива. Господи, с каким удовольствием я бы выпил его…

– Пива мы не принесли, Гонсер. И так едва дошли. Хочешь кофе? С водкой?

Он помотал головой:

– Нет. Пива. Не обращай внимания, это у меня просто каприз, вроде как у беременной женщины.

Десять пятьдесят, подумал я. Десять злотых пятьдесят грошей. Столько стоило тогда подогретое пиво с сахаром. Это тоже могло происходить в феврале, потому что было холодно. В той каменной собачьей будке помещались только стойка, покрытая нержавейкой, большой алюминиевый чайник и толстая баба. Она ругалась, покрикивала на пьянчуг, не прекращая при этом наливать пиво, считать деньги, выдавать сдачу, после чего – «следующий!», кругом марш, и на свежий воздух, на бетонную площадку, огороженную металлической балюстрадой, чтобы алкаши не слишком расползались. Никто не сидел за металлическими столиками. Все стояли, переминаясь, притоптывая ногами, среди клубов пара от дыхания и остывающего пива. Десять пятьдесят за подогретое с сахаром. Было еще с соком, но его никто не брал. Каковы были смысл и цель поездки через весь город, цель выстаивания в очереди, состоящей из грязных серых мужиков, на ветру, в унылой тени безлистных деревьев?

Строение это напоминало скорей общественный ссальник, нежели место, где что-то можно взять в рот. Тень деревьев и куда большая, все перекрывающая тень культурного дворца. Удвоенный холод. Сквозняки там никогда не прекращались. В зависимости от времени года ветер приносил сухие листья, мусор или сухой сыпучий снег с аллей парка. Полгорода, широкая река и полтора злотого на автобус, чтобы оказаться там, хотя по пути находилось с десяток пивных, если уж не лучше, то хотя бы теплей. Отливали мы на серые стволы кленов. Никто не стеснялся. Все отливали. Под каждым деревом стоял кто-нибудь с выставленным пенисом. Зимой это был еще один источник белых облачков. Страна горячих гейзеров. Каким-то чудом деревья не засыхали.

Достаточно было одного слова, пароля, чтобы все бросить, ехать, стоять, притоптывать, курить дешевые сигареты. Мы собирались в круг, как рыцари Круглого стола. Плечом к плечу, воротники подняты, и казалось, что так мы сохраняем облачка тепла, испаряющиеся из кружек. У нас не было короля Артура. Полная анархия. Но нам казалось, что все мы вылеплены из одного теста. Потому образовывался этот круг. Мелкие пьянчужки тоже выстраивались кругом. Все парни всегда сбиваются в круг, как индейцы, как зулусы. Гонсер тоже был там. И Малыш, и все остальные.

Лето, зима – совершенно безразлично. Только что летом мы могли добраться туда пешком, сложным, извилистым маршрутом через всякие там закоулки, площади, парки, киношки – кому что нравилось в том городе чудес. Приятный демократический город. Точно такие же серые рожи. Egalité! Fraternité! Liberté![16]77, 78, 79, 80, 81-й год – как свободны мы были тогда! Затерянные в чреве этого вялого, отяжелевшего зверя, этой скотины, блуждающие в кишках Левиафана, точно паразиты, точно глисты. Тысячи переходов, сотни мест, часов; любовь – роскошь бездельников и лодырей; только позже это становится очевидным. Летом – дворы и скамейки, зимой – в прокуренных комнатах, так тесно заполненных нашим присутствием, что ни яблоку там не упасть, ни мысли не возникнуть, что когда-нибудь может быть иначе. Гонсер ставил, потому что у него были деньги, я пил, потому что мне не на что было поставить, и ни следа гегелевской триады. Априорный синтез.