ЦК, ставшие впоследствии главами независимых государств, бурно аплодировали бы мудрому решению партии»[131].

Мог ли Андропов перечеркнуть семьдесят лет существования «Союза республик свободных»? Проглотили бы такое предложение партийные правители советских республик и автономных областей, поддерживаемые этническими кланами? Трудно в это поверить, да и уже не проверишь. При Горбачеве советское конфедеративное устройство предсказуемо превратилось в минное поле для центральной власти. Первый «тревожный звонок» о возгорании до того лишь тлевшей межнациональной вражды прозвучал в декабре 1986 года, когда казахские студенты в Алма-Ате вышли на антироссийскую демонстрацию, протестуя по поводу смещения республиканского партийного главы Дин-Мухаммеда Кунаева. Акцию подавили – 2400 студентов арестовали, более 450 человек получили ранения, двое погибли. Но Политбюро было встревожено. Горбачев обвинял в произошедшем коррумпированного Кунаева, но студенты и казахская интеллигенция воспринимали его как «отца нации». Еще хуже для них было то, что Кунаева сменил этнический русский, а это нарушало неписаное правило: республиканский глава должен принадлежать к титульной нации.

Политбюро вернулось к этому вопросу в июне 1987 года. «Импульс национализма идет сверху, – сказал Яковлев, – от местной интеллигенции, партийного и государственного актива… Слава богу, хоть об уничтожении Советского Союза не говорят». Горбачев отреагировал: «Какого бога ты имеешь в виду?.. У нас в этом вопросе один Бог – Ленин. Если бы он отстоял тогда перед Сталиным [правильную] национальную политику, не было бы того, о чем мы сейчас говорим». На момент смерти Ленина в Советском Союзе насчитывалось 5200 национально-территориальных образований. Горбачев видел в «национальной» интеллигенции не угрозу, а скорее важного союзника своей программы перестройки. Он также заключил, что действовать надо, только воспитывая и убеждая: «Карательные акции в национальном вопросе особенно опасны, – заключил он. – Сразу возникают святые и мученики». Эти слова определили отношение Горбачева к национализму до конца его карьеры. Он решил, что многонациональное государство можно гармонизировать, если Советы получат властные полномочия и «по-настоящему» заработают[132].

Сильнее всего подход срикошетил на Южном Кавказе. Этот регион, по этнической сложности превосходящий Балканы, напоминал бурлящий национализмом котел. Созданные на руинах Российской империи как национальные государства Грузия, Армения и Азербайджан оказались в 1918–1920 годах пешками в империалистических играх великих держав. Затем эти территории завоевали победившие в гражданской войне большевики[133]. Как это случилось и на Балканах, десятилетия мирного развития не смогли затушить старую межнациональную вражду, и она вспыхнула, как только местные националисты увидели возможность пересмотра старых границ и навязанных из Москвы решений. Первым яблоком раздора стал Нагорный Карабах, автономная территория, отданная по решению сталинского Политбюро республике Азербайджан. В феврале 1988 года в течение недели миллион армян митинговали на улицах Еревана, требуя возвращения региона Армении. Митинг был мирным, но в Азербайджане отреагировали на требования кровавым погромом в Сумгаите, рабочем районе недалеко от Баку, который унес жизни тридцати человек. Азербайджанская полиция бездействовала[134].

Конфликт стал самым серьезным испытанием для власти Горбачева с момента аварии на Чернобыльской АЭС. В окружении генсека больше всех о кровавой истории армяно-азербайджанского противостояния знал Шахназаров. Его семья происходила от армянских дворян Карабаха и присягала на верность русским царям. Шахназаров считал, что вражда между двумя народами и территориальный вопрос были «проблемой из числа тех, которые решаются одной только силой». По его мнению, Москва должна была остановить резню и обеспечить безопасность как армян, так и азербайджанцев. Однако Горбачева и его коллег в Политбюро охватил «паралич воли». Горбачев медлил даже после ужасающих новостей из Сумгаита. После нескольких роковых дней промедления, как и при взрыве в Чернобыле, Горбачев наконец решил направить в Азербайджан военные силы из российских регионов. Но им приказали не открывать огонь и не арестовывать участников погрома в Сумгаите. Пока Политбюро раздумывало, обе республики потряс массовый исход гражданского населения, а тотальные протесты парализовали местные партийные власти. Несмотря на это, Горбачев даже не ввел чрезвычайное положение и не потребовал официального расследования произошедшего в Сумгаите[135].

Вместо этого Горбачев, сам пребывающий в нерешительности, ополчился на руководителей республик Карена Демирчяна из Армении и Гейдара Алиева из Азербайджана, раскритиковав их за бездействие. В разговорах в ближнем круге генсек несправедливо обвинил их в том, что они якобы хотят «спровоцировать народ против перестройки»[136]. Он призвал к умеренности армянскую интеллигенцию, главную подстрекательскую силу в националистическом движении. На конфиденциальной встрече с армянскими писателями Горбачев просил их не поднимать территориальный вопрос, пообещав, что Москва найдет способы сохранить армянскую культурную самобытность в Карабахе. Собеседники Горбачева заверили его в лояльности перестройке, но тут же нарушили слово. Московские интеллигенты вели себя не лучше – они поддерживали Армению в конфликте и упрекали Горбачева за то, что тот не поступает так же[137].

Горбачеву претило применение силы. Позднее этот мотив сыграет решающую роль в принятии им решений. Другим была боязнь остановить политические реформы на полдороге. Некоторые члены Политбюро уже заговорили, осторожно, намеками, что «форсированная демократизация может поставить под угрозу целостность Союза»[138]. Горбачев отверг эти опасения и призвал «включить честные силы, в том числе интеллигенцию обеих республик»[139]. В марте 1988 года он съездил в социалистическую Югославию, где экономическая децентрализация уже привела к конституционному и политическому кризису. После поездки Горбачев сказал республиканским партийным лидерам: «Как бы не получилось того, что произошло в Югославии»[140]. Его рецепт, однако, состоял в создании народных фронтов и неформальных объединений национальной интеллигенции в республиках «в поддержку перестройки»[141]. Будущее вскоре покажет, что эти упреждающие меры только подлили масла в огонь. В октябре 1988 года, когда армяно-азербайджанский кризис бушевал все сильнее, Горбачеву пришлось признаться Черняеву и Шахназарову, что «свежие силы» в партии и армянская интеллигенция не оправдали его надежд. Растерянный, он не понимал, как поступать дальше. «Я и сам не знаю решения. Если б знал, я не посчитался бы ни с какими установлениями и с тем, что есть, что сложилось. Но я не знаю!»[142]

Помощник Шеварднадзе Теймураз Степанов, грузин по отцу, а по матери русский, уроженец Москвы, записал в своем дневнике, что архитекторы перестройки развязали конституционно-политический кризис. По его словам, «люди, открывшие шлюзы перестройки, в глаза не видели живого националиста», и потому оказались застигнуты врасплох. Однако никаких уроков они не извлекли. Прочитав проект доклада Горбачева о конституционных изменениях и политических реформах, Степанов написал, что тот «полностью игнорирует две ведущие приоритетные задачи – сохранение целостности Союза и личного авторитета генерального секретаря», который является главным капиталом перестройки. Горбачев рванул вперед, не считаясь и не боясь «личной и общей катастрофы», словно его реформы не ввергали страну «в кольцо бескровных восстаний, до