пригласил директора Института экономики РАН Леонида Абалкина доложить правительству и Госплану о ситуации[167]. За полгода до этого на партийной конференции Абалкин публично заявил, что перестройка в экономике не приносит эффекта. Горбачев тогда воспринял это болезненно и игнорировал мнение экономиста[168].

Заседание длилось шесть часов. Для ликвидации бюджетного дефицита Абалкин предложил жесткую экономию – сократить инвестиции в затратные долгосрочные проекты, прекратить субсидирование убыточных предприятий (60 миллиардов рублей) и уменьшить ассигнования на оборонную промышленность (8–10 миллиардов рублей). Это было первое признание, что горбачевско-рыжковские реформы ведут к финансовому кризису. Абалкин, однако, не был знаком с макроэкономической теорией и не смог определить главные причины дефицита – законы о государственных предприятиях и о кооперативах. Мало того, он выступил за создание еще большего числа коммерческих банков и увеличение кредитов – меры, которые вели к еще большему подрыву денежно-кредитного контроля и делали рекомендованные им меры жесткой экономии бесполезными. Позднее, говоря об Абалкине, один из критиков сравнил того со «слепым, ведущим слепого». Рыжков завершил заседание правительства словами: «Мы видим ошибки и видим те процессы, которые в какой-то степени вышли из-под контроля». Тем не менее он добавил, что «если отступим… то нанесем ущерб экономической реформе»[169].

Страх «отступить» – синдром 1968 года – сковал волю реформаторов. Горбачев признался в этом, выступая перед молодыми коммунистическими кадрами: «Многое из того, что мы сейчас делаем, – из 60-х годов». Для четкой диагностики проблем не хватало экономических знаний. Старшее поколение советских экономистов, включая Абалкина, застряло на полпути. Оно сознавало, что советская экономика стала слишком сложна для управления сверху. Но при этом они не были готовы к либерализации рынка и путям решения этой задачи. Оставался третий вариант: передача власти, ответственности и ресурсов государственным предприятиям, регионам и республикам. «Перемещение центров принятия решений на более низкие уровни – это правильный путь. Наше общество созрело для этого по своему культурному и образовательному уровню. Свои местные проблемы люди могут решать сами», – говорил Горбачев индийскому премьер-министру Радживу Ганди[170]. Генсек и его экономисты опасались, что отказ от великого эксперимента вернет страну в застой брежневской эпохи.

Момент для радикального переосмысления только что начатых, но уже увязших экономических реформ был крайне неудобным и в политическом смысле – это был канун выборов на Съезд народных депутатов СССР. В советском руководстве знали, что на большинстве госпредприятий просто повышают зарплаты, а не вкладывают средства в модернизацию и производство. Но попытка государства пересмотреть эту практику и отнять у людей подобные доходы могла вызвать недовольство и беспорядки. По той же причине решили не трогать систему государственных фиксированных цен. «Реформу цен вынуждены отложить на 2–3 года, – объяснил Рыжков австрийскому канцлеру Францу Враницкому. – Иначе – социальный взрыв, общество не подготовлено. Но придется проводить безусловно, ибо экономика не может держать такие расходы». Так же считал и Горбачев[171].

Программа жесткой экономии Абалкина быстро наткнулась на стену ведомственного лоббизма. Сельскохозяйственный сектор, в котором насчитывалось 28 миллионов занятых, включал в себя сложившиеся убыточные и дотационные аграрные конгломераты и цепочки поставок. Печально известный пример – мясная отрасль, куда входили тысячи совхозных ферм, созданных на бюджетные деньги в брежневские времена. Плохо оснащенные, с немотивированными работниками, они являли собой памятники расточительству, требовали ежегодных субсидий из бюджета, а также импорта пшеницы и витаминных добавок с Запада, за которые государство расплачивалось золотом и твердой валютой. Горбачев и Рыжков решили предоставить этим хозяйствам больше автономии, в том числе право аренды и создания кооперативов при сохранении субсидий – расточительная утопия! Крестьяне, два-три поколения которых жили под жестким государственным прессом, ничего уже не хотели, кроме того чтобы оставаться на гарантированной зарплате и пользоваться небольшими земельными наделами. Других амбиций у них не было. Горбачев искренне недоумевал, почему крестьяне не спешат извлечь пользу из его реформ. Между тем без нажима со стороны партии у колхозов и совхозов не было интереса самим везти продовольствие в города и сдавать его по низким закупочным ценам, установленным государством. Осенью 1988 года советское сельское хозяйство недодало государству треть урожая. Еще треть была потеряна по дороге на склады или разворована в пользу «черного рынка». Горбачев и Политбюро оказались перед дилеммой: повысить закупочные цены или увеличить импорт продовольствия из-за рубежа[172].

По этому вопросу в Политбюро произошел серьезный раскол. Лигачев, поддержанный другими коллегами, предложил платить аграриям больше за тот же объем продукции и мотивировать их увеличить урожаи и поставки. Рыжков яростно возражал – он хотел сократить субсидии самым неэффективным колхозам и пищевым комбинатам. Лигачев заявил, что в этом случае дефицит продовольствия в городах неизбежен. Два государственных мужа уже не скрывали взаимной ненависти. «Высокие руководители страны собачатся по поводу того, что в одной молочной – только молоко, в другой – только сливки, в третьей – только кефир. А капуста будет навалом гнить на базах, а в магазинах ее не было и нет…», – с горечью отмечал присутствовавший на заседании Черняев[173]. Лигачев, однако, был прав: без дотаций и повышения закупочных цен, без координации и согласованности между партией и государственными органами прилавки остались бы без продуктов. «Сельскохозяйственные органы были дезорганизованы, партийные комитеты отстранены от хозяйственных дел, а Советы – бесправны», – писал о происходящем в своем дневнике Воротников, еще один консервативный член Политбюро[174].

Помехой для программы жесткой экономии Абалкина стала и сложная проблема с военно-промышленным комплексом. В глазах Запада советский ВПК представлялся зловещим, влиятельным лобби, пиявкой на ресурсах страны. Такое мнение быстро распространялось и среди реформаторов в Москве. Именно ВПК, считали они, лишал людей достойного уровня жизни, привел к Чернобылю и другим техногенным катастрофам и возвышался реакционной стеной на пути горбачевских реформ. В действительности же это была самая высокоразвитая часть советской экономики, состоявшая из семи огромных министерств, в чьем управлении находились 1500 заводов, предприятий и лабораторий. На них работали 9,5 миллионов рабочих и служащих или 7 процентов от общей численности советских трудовых ресурсов. Руководство ВПК оценивало стоимость его материальных активов, в том числе заводов и лабораторий, примерно в 111 миллиардов рублей, что соответствовало 6,4 процента советской экономики. Более половины этих предприятий и активов приходилось на Москву и Ленинград, а вторая рассредоточилась по Уралу и Сибири, Украине и Казахстану в десятках «закрытых» городов со строгим режимом контроля, повышенными зарплатами и системой привилегий с жильем, снабжением и социальным обеспечением. ВПК, любимый проект Сталина, существенно расширился при Хрущеве и Брежневе. Среди его величайших достижений «оборонного комплекса» были создание ядерного оружия и запуск первого спутника Земли;