Он пассивно ждал, храня молчание, но при этом напряженно вслушиваясь в доносившиеся до него бессвязные разговоры других — старый неизменный армейский треп, до боли знакомый по прошлому опыту:

— Скорей бы уж получка.

— Житуха что надо, коли ты не слабак.

— «Здравствуй, мама, эта армия для ублюдков».

— «Здравствуй, сынок, ты и сам такой».

— Скорей бы Рождество — орехов хоть наедимся.

Постепенно очередь начала двигаться; наконец дошел черед и до Рейнарда. Суматошный офицер-медик простучал и выслушал его, сделал анализ мочи на белок и проверил лобковые волосы на вшивость.

— О'кей, годен к строевой, — отрезал он, закончив осмотр. Рейнард хотел было сказать, что его прежде уже комиссовали из армии, — однако понимал, что случай для этого неподходящий: офицер был задерган и переутомлен и, кроме того, только что признал его годным к строевой службе. Бесполезно было бы сейчас требовать к себе особого внимания; быть может, позже ему представится случай добиться осмотра у специалиста. А пока что лучше подождать беседы с ротным командиром.

Выйдя после медосмотра, Рейнард обнаружил, что очередь перестраивается на «уколы». Никто, похоже, не знал, что это конкретно за профилактика: может быть, стандартная прививка от тифа для отправляемых за море или противостолбнячный антитоксин. Однако, приблизившись к голове очереди, Рейнард с изумлением обнаружил, что на столе, у которого должны были делать так называемые уколы, разложен инструментарий татуировщика. Еще он заметил, что каждый, отходя от стола, под благожелательные ухмылки и восклицания товарищей выставлял на обозрение левое предплечье, где нестираемо и с профессиональным умением был запечатлен знак обнаженного меча, спирально обвитого змеей.

Ощущая легкую дурноту, но помня о своем решении не протестовать, Рейнард подвергся той же операции. Она была произведена санитаром, владевшим, похоже, искусством татуировщика.

— Лучше ведь, чем именные знаки, как раньше, а, приятель? Теперь тебе дезертировать потруднее будет… Ладно, приятель, — это не больно: просто укольчик — и еще раз…

Процесс был долгим и болезненным; под конец Рейнард почувствовал слабость и дурноту и охотно принял приглашение Спайка сходить в столовую, чтобы «выпить чайку и чего-нибудь перекусить».

— Ну что, заработал себе метку? — хохотнул Спайк, разглядывая клеймо на предплечье Рейнарда. Он доверительно к нему наклонился:

— Приказ видел? Я вот только что копию видел, в канцелярии… Завтра интенсивные учения начинают… Стало быть, такого нам жару зададут — потерпи только до утра, друган. Вот уж новичкам этим долбаным придется попотеть — долбаные они и есть. Но мы-то, кореш, с тобой что надо, а? Мы-то сдюжим.

День прошел за строевой подготовкой и изучением пулемета «Брен». Рейнард с некоторым удивлением обнаружил, что справляется неплохо: движения на строевых учениях давались ему легко, а лекция по стрелковому оружию была о знакомых вещах. За ужином его охватило теплое, расслабленное ощущение физического здоровья: он почувствовал себя почти счастливым и даже обменялся парой дружеских слов со случайным товарищем. Монотонный армейский говор казался ему уже не чужим и бессмысленным, а приятным и даже по-своему прекрасным — словно грубый домотканый холст дружелюбия, основа возможной близости. Лица, прежде казавшиеся ему отталкивающими или примитивными, внезапно преобразились под влиянием благодушия, овладевшего им после ужина: они стали дружелюбными, добрыми, исполненными юмора, — а некоторые даже определенно красивыми. Рейнард снова испытал необычное чувство облегчения, какую-то превратную и необъяснимую радость от вынужденной своей неволи.

На следующее утро он снова отправился в помещение дежурного старшины.

— А, опять ты? — неприветливо сказал близорукий капрал. — А я-то уж думал, ты образумишься да завяжешь с этой затеей. Гляди, ничего хорошего тебе от этого не будет.

— Виноват, я все равно хочу побеседовать с ротным командиром, — спокойно сказал Рейнард.

— Ну, дело твое. Только придется тебе сперва к полковому сходить. Погуляй там на улице.

Час Рейнард послушно «гулял» на улице. Полковой старшина, похоже, был занят. Когда он наконец объявился и Рейнарда к нему впустили, разговор вышел краткий и не обнадеживающий.

— Сегодня ты командира не увидишь — он опять в штаб района уехал. Завтра можешь зайти, если хочешь; но по совести тебе скажу, ты только время зря теряешь… Ладно, свободен — капрал, проводи.

В этот день началась новая программа интенсивных учений. После двух часов строевой подготовки с оружием последовал час физтренировки, а днем все подразделение получило приказ совершить марш-бросок. В четыре часа было построение в полной походной форме, и все обмундирование должно было быть идеально отбелено, а латунные части надраены до блеска. За любой недочет полагались двухчасовой наряд на кухню и повторная проверка в восемь вечера. Рейнард оказался в числе невезучих, и, когда наступил отбой, он, после двухчасового корпения над картошкой и повторной чистки и проверки обмундирования едва нашел в себе силы разобрать постель и раздеться. Забравшись под одеяло, он тут же забылся тяжелым сном без сновидений.

На следующий день его ждала все та же учебная рутина: физтренировка в полшестого и стройподготовка до завтрака; после завтрака построение всей части в полной походной форме, затем стрелковые учения и опять стройподготовка. Сходив к дежурному сержанту, Рейнард узнал, что ротный командир все еще в штабе района.

Учения продолжались день за днем, становясь все более интенсивными. Чисто по привычке Рейнард ежедневно возобновлял свою просьбу о беседе с ротным командиром, однако начал сознавать, что вряд ли когда-нибудь ее добьется. Каждый день ему под каким-нибудь новым предлогом давали от ворот поворот; утренний визит к дежурному сержанту постепенно превращался чуть ли не в фарсовый ритуал, который даже Рейнард, по сути, перестал воспринимать серьезно. В конце концов, так ли уж было важно, добьется он этой драгоценной беседы или нет? Крайняя усталость, которой он страдал теперь денно и нощно, поселила в нем своего рода тупое, бессмысленное спокойствие: он уже с трудом мог припомнить, зачем ему вообще понадобилась эта беседа и что он собирался сказать, если бы все-таки ее добился. День его «записи» казался теперь до странности далеким, а непосредственно предшествовавшие ему события почти утратили характер реальности: лишь суровая ежедневная рутина теперь представлялась реальной. Временами он продолжал испытывать смутный дискомфорт — чувство вины и какой-то непоправимой потери, которое не мог и особо не желал анализировать. Слухи о проверке, с которой вскоре должен был приехать командир района, пробудили в Рейнарде слабую надежду на то, что «полковник Арчер», внушавший всей части столь благоговейный трепет, окажется-таки его бывшим другом; однако, это представлялось не особо вероятным и, в любом случае, положение его, видимо, сильно бы не изменило.

Он написал матери несколько писем, но ответа не получил. Похоже было, что работа почтовых служб сильно разладилась из-за «кризиса». Он также начал письмо к состоятельному дяде, у которого, судя по всему, в войну имелись крупные связи в военном министерстве. Из-за хронической усталости писать было крайне трудно: даже составление обычной открытки доводило Рейнарда чуть ли не до изнеможения — и с письмом дяде у него никак не ладилось. Он садился за него несколько раз, но намерение Рейнарда изложить свое «дело» как можно лаконичней и объективней всякий раз словно бы затуманивалось и искажалось, прежде чем он успевал довести до конца хотя бы один абзац. Перечитывая написанное, он был неизменно шокирован вкравшейся в строки истерической или невротической нотой: тон письма становился то оскорбительным, то чересчур раболепным и слишком уж часто переходил раньше времени либо в диатрибу против армии, либо в некое подобострастное выпрашивание льготных для себя условий.