кочки в живот ей вонзали сто огненных ножей. Все плыло…

– Ори, дырлыны*!!! -Чергэн повернула голову и оскалилась, как волчица, – Розмар те окхам*! Не молчи, лопнешь сейчас! Ори громче, говорю, сразу легче будет!

Аля сначала тихо, а потом громко, с визгом раненной собаки, закричала, даже завопила, раз, потом еще. Боль, вместе с криком относило в куда-то в сторону, и, правда, становилось легче…

– Эй, ну молодец! Не бойся, подъезжаем уже. Вон, свет в больнице загорелся. Открывают. Тебе бы, как мне рожать, в стогу прошлогоднем. Да двойню. И то, ничего, живая – видишь. Не бойся, санакуно*. Так тебя Лачо называл?

Глаза Чергэн сверкнули совсем рядом, дико, огненно.

– Скажи сейчас, перед лицом судьбы, солнечная. Не моего рома дите носила? Правду скажи! Обман пойму!

– Отстань от меня, слышишь. Ничего не было у меня с ним! Ничего!

– Не врешь вроде. Хотела тебя в обрыв скинуть, вроде бричка перевернулась. Пожалела сучонка твоего. Да и похожи мы с тобой. Джюкел джюклес на халу*! Ладно, дорожки наши не перекрестятся боле. Знаю!

Боль опять скрутила Алю в узел. Сквозь пелену слез она видела людей, бегущих от дверей больницы…

…

С тонким сверлящим писком, который вдруг прорвался через Алины, оглохшие от боли уши, кто-то разомкнул огненный обруч, и чувство освобождения и провала в райские глубины нахлынуло теплой волной. Аля блаженно прикрыла глаза и сквозь ресницы пробивались яркие лучики, умудряясь слепить, как в детстве, когда ты притворяешься днем, что спишь. И ей вдруг действительно захотелось спать так сильно, что она не могла вынырнуть из своих глубин. И вдруг что-то заревело, загудело, близко и оглушающе.

–Элеватор! Больница же рядом. Значит двенадцать дня…

– Не спать! Мамочка! Не спать. Дитятко смотрим. Ну-ка, глазки открывай. Смотри, кто у нас тут?

Аля с трудом открыла глаза. Огромная толстая врачиха, в халате держала желтый склизкий комочек, с лягушачьим животом и тонкими распяленными лапками.

– Ну- ка? Кто тут у нас, гляди! Мальчик, девочка? Кого хочешь?

– Никого не хочу!

Аля снова устало прикрыла веки.

* дырлыны – дура

* Розмар те окхам – разрази тебя гром

* санакуно – золотая

* Джюкел джюклес на хала – пес пса не покусает

Эпилог

– Ооой. Да что же? Желтенькая -то… Ведь не жилица…

Соседка, рыхлая и маленькая, как трухлявый гриб, встала на цыпочки, чтобы заглянуть в сверток, который держала на руках длинная Евдокия. Та ещё выше задрала локоть, одновременно заслоняя личико и отодвигая незваную гостью.

– Тьфу, дура оглашенная.

Из калитки выскочила Пелагея и плюнула чуть не под ноги бабе.

– Что несешь -то, кура безмозглая? Куда лезешь? Не знаешь, что малэньку нельзя дывыться. Сама жовта.

Пелагея от волнения путалась, мешая малороссийский язык с русским.

Ребенок и вправду был страшненьким. Когда развернули одеяльце в натопленном среди лета доме, даже Анна, которая всегда держала себя в руках, вздрогнула. Худющая, желто-смуглая девочка была крохотной, маленькие сухонькие ручонки были похожи на птичьи лапки. И только глазки, неопределенного цвета, но огромные, круглые смотрели открыто, ясно и удивленно. Вроде всех узнали и обрадовались.

– Черненькая какая.... Геля, она смугленькая совсем, но на Витьку похожа. Скулы, видишь…

– На кого похожа, на того похожа. Иркой назову, Ирина! Красивое имя, торжественное.

– Она на Ивана похожа, отца твоего, Ангелин. Копия! – Анна подошла и уверенно замотала Ирку в пеленки. – Не слушай никого! И хватит об этом!

…

– Господи, Геля. Помедленнее, я не успеваю. Что ты мечешь в чемодан, как полоумная, с такой скоростью? Спешишь куда, гонятся за тобой?

Аля с остервенением распихивала по чемоданам свои вещи и вещички дочки. Правда у дочки пока были одеялки, тряпки и тряпочки, но их натащили столько, что образовался здоровенный тюк. Сзади стояла Галька и ворчала

– Что ты прешься в Москву свою? Что тебе там? Сейчас в клетуху вонючую запихает ребенка.

– Галь! Я здесь кто? Сама знаешь, да? Цыгана любила, мужа бросила. Я как жить буду здесь, скажи? А Ирка? Кто? Не цыганка, не казачка… Ей голову гордо носить надо, а она роду знать не будет.

– Дура, бл....

Сзади Борька, злобно растоптал желтую астру, расцветшую рано, не по времени.

– Кому это надо щас? Ты чо, в средневековье, что ли? Да я уши оболтаю тому козлу, кто вякнет. Живи здесь, сказал! Ирке воздух, тебе питание. Куда прешься, овца? Кому ты там сдалась?

– Я все решила, Борь! Пойду работать, мать с Иркой обещала помочь.. Проживу…

Поезд, натужно пыхтя, подполз к перрону, оставляя темный шлейф, растворяющийся маревом в предзакатном солнце. Аля с матерью стояли на платформе, Борька с братьями грузили чемоданы. Сзади кто-то потрогал Алю за плечо

– Подыми завеску, золотая. Дай глянуть дите…

Аля резко обернулась. Позванивая монистами на тяжелой смуглой груди, подбоченившись вызывающе, упершись тонкой кистью в яркий парчовый бок, сзади улыбалась Райка. Подскочила Евдокия, оттолкнула цыганку грубо, резко…

– Пошла! Пошла! Что надо?

– Подожди теть Дусь. Не мельтеши!

Аля откинула тюль с личика Ирки. Райка подошла, быстро глянула.

– Романо рат!

– Нет! Забудь! Нет у неё вашей крови!

– Ты не торопи, сестра, судьбу-то дочкину. Не торопи. Она сама её поведет, тебя не спросит. А ты не бойся, золотая. Твоя тебя ждет уж, судьбинка. Ох, кареглазая она, сильная. Счастье твое. Не пропусти…

Поезд чуть замедлил ход и Аля, в мутном, плохо протертом окне увидела первые дома. Она жадно рассматривала полустанки, открыв окно вдыхала чуть смолистый от шпал, дымный, странный аромат Москвы. Она была дома…Наконец…