– Если я тебя в дураках, то есть в дурах, оставлю – целую тебя в губы, – очень хладнокровно объяснил он.

– А если я тебя в дураках оставлю? – Мне было интересно, чем пожертвует он.

– Тогда ты меня в губы целуешь!

– Вот еще!

– Ну ладно, тогда я лишний раз веду тебя на море. Согласна?

– Нет, не хочу в губы целоваться, – заявила я, потому что еще ни разу этого не делала, но от подруги Люды слышала, что это довольно неприятная процедура. «Хотя, может, ни Людка, ни ее кавалер просто не умели целоваться?» – вдруг подумала я и поймала себя на мысли, что сама-то я не прочь проиграть Варфику пару конов, но – ради приличия я предложила ему невинный поцелуй в щеку.

– Это неинтересно, ну да ладно – ты ведь гостья. Из Москвы! – значительно добавил он. – А у меня дед с бабкой по отцу тоже в Москве живут.

– Правда?!

– А зачем мне врать-то?! Они туда в пятидесятых годах уехали. У них своя будка у Рогожского рынка.

– Какая будка? – удивилась я.

– Обувная. Ну, они там туфли чинят да ваксу продают.

– А-а, – промычала я.

Однако в этот вечер в карты нам поиграть так и не удалось. Стоило нам только появиться на веранде, как Нур принялся ябедничать Азе.

– И сарафан свой закинула, он полетел, мы его догоняли, – взахлеб рассказывал он. – Потом уплыла так далеко, что ее и не видно было! Мы все смотрим, а ее нет! Вышла из моря совсем не там, где вошла! – И тараторил, и тараторил.

«Какой противный! – думала я. – Его бы у подъезда посадить вместе с бабками и кулек семечек в руки дать!»

Аза ужасаться не стала, на щеках ее, словно две фары, замигали две чудесные ямочки, и она кратко изрекла:

– Голый воды не боится! – Потом, подумав, добавила: – А далеко заплывать и правда опасно – в воронку можно попасть.

Потом Арсен попросил сыновей подправить перекосившуюся калитку, Мира взялась помогать свекрови по-хозяйству, Нур – предатель и ябеда – прилепился ко мне, как банный лист. Оно и понятно – ему больше ничего не оставалось делать.

– Тебе что, Варфик понравился?

– Отстань! Ты говоришь много глупостей! – отмахнулась я.

– Понравился! Понравился! Смотри-ка, покраснела вся!

– А ты ревнуешь? – И я заметила при свете лампы, как Нурик залился краской. О, я торжествовала!

– Ты куда? – встрепенулся он, когда я поднялась с лавки и направилась в свою комнату.

– Лучше почитаю... – «чем разговаривать с глупцами» – чуть было не сказала я, но сдержалась.

Уединившись в своей новой комнате с тремя койками, я поначалу пыталась читать и, силясь вникнуть в суть «одного из самых удачных романов» плодовитой писательницы (кажется, в «Дневнике» братьев Гонкуров я прочла, что стоило Жорж Санд написать последнее предложение своего романа, как она безо всякой передышки, даже не выпив стакана чая или, скажем, кофе, хватала чистый лист бумаги и принималась за новое, очередное произведение), даже попробовала вновь читать «Консуэло» с первой страницы. Однако это ничего не дало – я больше всматривалась в междустрочия, иногда лишь обращая внимание на заглавные буквы в начале абзацев.

Потом принялась рыскать по книге в надежде найти иллюстрации, но, к моему глубочайшему сожалению и разочарованию, картинок в ней не обнаружилось, и я остановилась на самой последней странице, где были указаны фамилии редактора, художественного редактора, составителя, а также какие-то непонятные сокращения, как-то: «Усл. печ. л.», «Усл. кр-отт. л.», «Уч. изд. л.», номер заказа и гигантский тираж «одного из самых удачных романов» неутомимой французской писательницы. Эти непонятные сокращения еще больше отдалили меня от чтения, мысли в голове закружились, завертелись и никак не могли выстроиться в едином, отчетливом направлении. То вспоминался Петухов, который обозвал меня дурой на следующий же день после того, как я ознакомилась с его запиской-признанием, то мерещилась группа низкорослых мужчин, которых мы встретили по дороге к морю, то иссушенные бараны грезились в огромных, модных в этом сезоне кепках, то вдова, замотанная с головы до пят в лиловую траурную тряпку. В конце концов мне привиделся ломберный стол, на котором небрежно были разбросаны три роковые карты – тройка, семерка, туз. Я вдруг почувствовала легкий толчок под лопатку – что я, мол, проиграла! Проиграла! И мне теперь придется целоваться с Варфиком. Я открыла глаза – никакого ломберного стола с небрежно разбросанными картами, лишь здоровенная книга выдающейся романистки, выпущенная в прошлом году колоссальным тиражом. «Пора спать», – подумала я, вышла на улицу и, пожелав всем «спокойной ночи», вернулась к себе. Закрыла дверь на ключ. «Интересно, куда подевался Варфик?» – сам собой пришел мне в голову этот вопрос – на террасе под виноградником я его не увидела. Там были все, кроме него. Стало неприятно – на душе грузом повисло липкое подозрение, смешанное с недоумением и даже растерянностью. «Какое мне до него дело?» – уговаривала я себя, снимая через голову сарафан, как вдруг до меня отчетливо донесся знакомый, мягкий с хрипотцой голос:

– Когда переодеваешься – свет выключай, а то все видно!

Я судорожно задернула ситцевые выцветшие шторки на окне, метнулась к выключателю... «Вот нахал! Все видел! Какой кошмар! Позор! Наверное, специально стоял у окна и ждал, пока я раздеваться начну! А я-то, дура, сама не могла сообразить, что меня видно, как на ладони, даже из дома вдовицы в лиловой обмотке! Тут ведь ни деревьев, ни кустарников!» – Именно такие мысли крутились в моей голове, пока я на ощупь искала в красной сумке из кожзаменителя ночную рубашку. Лоб покрылся испариной стыда – я все больше и больше приходила в ужас от того, что Варфоломей видел во всей красе мое костлявое угловатое тело танцовщицы, спрыгнувшей с одноименного полотна Пабло Пикассо, написанного художником во времена увлечения примитивизмом. И плечи, довольно большие для девушки, развитые вследствие многолетней шлифовки то брасса, то баттерфляя. «Стыд-то какой! – подумала я и забралась с головой под тонкое байковое одеяло. – Интересно, а он видел мою грудь?» От этой мысли меня бросило в жар, потом в холод, потом снова в жар – и так и бросало, пока я не услышала, как за стенкой часы пробили два часа ночи и пластмассовая кукушка выпрыгнула из своего домика и прокричала дурным, механическим голоском: «Ку-ку! Ку-ку!» В этот момент, мой внутренний голос в последний раз пропел: «Позор! позор!», и я мгновенно успокоилась. «Подумаешь! Ну, видел – и видел! Я же не жирдяйка Тимохина, которая надела свой первый лифчик в третьем классе и вечно бегала в медпункт за справкой об освобождении от физкультуры, потому что с такими телесами действительно стыдно под всеобщий гогот при мальчишках прыгать через козла и лазать вверх по канату!» – очень кстати вспомнила я вредную свою одноклассницу, пятерочницу, которая сидела за первой партой, закрывая своей тушей от меня всю доску, и которая ни разу в жизни не дала никому ничего списать... Вообще она была исключительной жадиной – вечно таскала с собой пять, а то и шесть запасных шариковых ручек, но, если соседка забывала свою ручку дома и просила у толстухи, Тимохина, пораженная до глубины души, смотрела на нее выпученными глазами минуту-другую, а потом напористо так отвечала: «А я что – обязана, что ли!»