Сравнив себя, вернее, свое телосложение с тимохинским, я сразу же успокоилась, и в голову полезли мысли совершенно иного характера. А именно – о природе карточной игры (в частности, «подкидного дурака») и о роли случая, а может быть, и провидения в отношении выигрышей и проигрышей. В три часа утра (когда кукушка трижды выскочила из «домика» в соседней комнате) я размышляла о переменчивости, о слепоте капризной фортуны в отношении азартных игр. К четырем часам утра я сомневалась, что именно для меня лучше – все время проигрывать Варфику и оказаться зацелованной до смерти или все время выигрывать и не вылезать из моря? Когда за окном совсем рассвело, я пожалела, что отказалась играть с ним на поцелуй в губы!

– Какой же я иногда бываю дурой! – отчаянно прошептала я и вдруг почувствовала, что все внутри меня затрепетало, встревожилось как-то, зашевелилось. И я поняла, что влюбилась. Втрескалась в Варфика!

От этого открытия мне стало не по себе – никогда еще я ни в кого не влюблялась! Мало того, я поняла, что все это время – начиная с того момента, когда я села в самолет и была самым бестактным и наглым образом истыкана острыми коленками сидящего позади соседа, и заканчивая приездом сюда, к родителям Марата, пока не увидела юношу с увесистым утюгом в руке и «муругим» взглядом, – пребывала в состоянии томления и предвкушения, а лучше будет сказать, предчувствия любви. Пока ум мой дремал, душа и тело знали наверняка, что ждет меня впереди.

До шести утра мне все мерещились в полусне миндалевидные, искрящиеся, полные жизни и безрассудного озорства, изумрудного цвета глаза, римский нос, брови, приподнятые в удивлении (левая – выше правой), губы – чуть припухлые, с четким контуром. В конце концов нарисовался передо мной весь его образ: в светлых брюках и рубашке, застегнутой небрежно, с болтающейся верхней пуговицей. И странное дело – ночью самолеты отчего-то не летали...

Когда пластмассовая птичка-невеличка отсчитывала семь утра, я наконец провалилась в сон. Я шла куда-то, мягко ступая рядом с Варфоломеем. Мы шли посреди пустыни, впереди плескалось море, по левую руку паслось стадо исхудавших баранов, по правую – двадцать низкорослых смуглых мужчин ползали на четвереньках и жевали кактусы. Я обернулась – вдали неподвижно стояла вдова, закутанная в фиолетовую тряпку. Она что-то крикнула мне, пытаясь скинуть с себя траур. Она рвала на себе одежды, потом разделась догола, и я узнала во вдовице жирдяйку Тимохину. Круглая отличница топтала лиловые тряпки ногами и, размахивая руками, возмущалась: «А я что – обязана, что ли?»

Я медленно погружалась в сон, словно в пучину морскую, все глубже и глубже, к самому дну – так, что уже не слышала окружающих звуков ожившего дома и позывных выскакивающей каждые полчаса кукушки.

В ту ночь я решила, что впервые влюбилась, увлеклась, втрескалась и что это чувство по отношению к Варфоломею нужно скрыть, не показывать ему. Наивная! Я не могла себе даже представить, что сегодня я повстречала человека, которым не просто увлеклась, а которого полюбила по-настоящему, и что чувство это судьба дарует далеко не каждому...

* * *

За два с половиной года моей жизни произошло много разных событий.

За это время из армии вернулся мой отец и, не теряя времени, устроился на АЗЛК, где всю свою сознательную жизнь проработали его родная тетка и моя бабушка № 3 – Сара. Такое рвение со стороны моего родителя объяснялось тем, что он втемяшил себе в голову купить супермотоцикл «Ява» и рассекать на нем по городу. Мечта его осуществилась через шесть месяцев, поскольку зарплата на заводе была достаточно высокая, к тому же батяня мой пахал яко вол, подстегиваемый богатым воображением. Он представлял, как они с мамашей моей будут, тарахтя, нестись по шоссе летом куда-нибудь к реке, купаться.

Мама тоже времени даром не теряла – я то и дело видела на прогулках, как одна книга в ее руках быстро сменяется другой. «Основы конструирование верхней женской одежды» быстро уступила место толстому тому с емким названием «Стенография», которую месяца через три благополучно заменил «Интенсивный курс английского языка». Вскоре на смену «Интенсивному курсу» пришла книга под названием «Машинопись. Слепой метод». А потом... Потом родительница моя перестала со мной гулять, решив в полной мере использовать свои накопленные знания на практике. По знакомству, под сильным давлением отца, она устроилась в гостиницу на должность портье, что было очень удобно, так как три дня она могла сидеть со мной (и всего лишь сутки работать), совершенствуя свой английский во время общения с понаехавшими в Москву иностранцами.

Бабушка № 1, уйдя на пенсию, вплотную занялась моим воспитанием и окончательно прописалась на первом этаже второго подъезда, оставив свою квартиру в том же доме на пятом этаже четвертого подъезда сыну Ленчику, дабы тот наконец-то смог беспрепятственно устроить личную жизнь.

Бабушка № 2 продолжала работать упаковщицей на молокозаводе и посасывать исподтишка самогонку, которую втайне от всех гнала в ванной, среди ободранных эмалированных тазов, наваленного горами грязного постельного и нательного белья, среди выдавленных тюбиков с пастой, обглоданных до пластмассы зубных щеток и подмокших коробок стирального порошка и пачек хозяйственного мыла.

Люба по-прежнему таскал в штанах разрезанную вдоль по оси сырокопченую колбасу, а в дни зарплаты пропадал в пивнушке «стеклянного» магазина неподалеку от нашего дома, откуда его частенько вышвыривали перед самым закрытием с диким скандалом.

Что же касается меня, то, когда мне стукнуло восемь месяцев, всем стало понятно, что ребенок я не простой, а очень одаренный, если не сказать больше. Сидя в коляске, я переживала период подражания диким, домашним и одомашненным животным – то квакая, как лягушка, то рыча, как волк, то гавкая, как собака, то ревя, как медведь, – одним словом, мычала, мяукала, квохтала.

Ходить я научилась довольно поздно, а именно после того, как миновал период моего ознакомления с тем богатейшим и до конца неизведанным словарным запасом русского языка, именуемого ненормативным, которому, надо заметить, очень подробно и обстоятельно обучала меня баба Фрося, после чего Зоя Кузьминична, долго и упорно пытаясь меня от него отучить, читала мне сказки А.С. Пушкина, «Конька-Горбунка» Ершова и Бажова... Дошла даже было до поэзии Ф.И. Тютчева, но снова вернулась к великому поэту, в честь которого названа станция метрополитена, площадь в Москве, а на той площади и памятник ему воздвигнут. Но совершенно случайно наткнулась она на нескромную Пушкинскую сказку о «Царе Никите и сорока его дочерях». Начала было мне читать ее вслух с выражением (по ее виду можно было судить, что первые строки сказки ей вельми по душе пришлись). Однако, дойдя до того места, где пиит констатирует, что все сорок дочерей Никиты, как одна, родились без одного очень важного места (пардон за тавтологию), она остановилась, с жадностью пробежала глазами по строкам сей небольшой сказки, похихикала, но книгу захлопнула – и с тех пор Александра Сергеевича читать мне вслух побаивалась (не дай бог, Пушкин еще что-нибудь похабное написал, что для детских ушей совершенно не годится), а перешла на М.Ю. Лермонтова. На ночь декламировала мне «Казачью колыбельную песню», по утрам – «Молитву» и «Смерть поэта».