убить человека. Я отвечала, что ребёнок может погибнуть, если его ужалят пятьсот раз. Они не понимали, много это или мало, и я объяснила им, что в улье могут жить около тридцати тысяч пчёл. И обитатели одного-единственного улья могли бы убить всех нас, да ещё осталось бы много пчёл, способных жалить многих других детей.

Цирцея меня не послушалась. Улей упал и раскололся надвое, но оказался без пчёл. В некоторых старых сотах я нашла мёд, я знала, что его можно есть, так как он обладает свойством храниться вечно. Об этом я тоже читала детям-тарантулам. «Это – вечная пища», – говорила я им. «А что такое вечность?» – спросили они меня. «То, что длится вечно», – отвечала я, хотя потом усомнилась в этом. Ведь мир агонизировал, ведь мир тоже мог исчезнуть. Хотя в тот момент я не думала об этом так, как сейчас, когда пишу при свете свечи, которая понемногу догорает, а на улице дождь и небо почернело. Теперь кислотный дождь не вызывает страха, потому что Лусия пожертвовала собой, а Просветлённые, посланницы света, постановили, что такой дождь безвреден. По их словам, без веры нет заступничества. Слышу, как вода стучит о вёдра, которые мы вместе со служанками выставили в саду.

В тот медовый день я просто размышляла, не в силах сформулировать чёткую мысль. Кончиком ножа я выковыряла из воска немного мёда, который смогла спасти, и сначала дала попробовать Цирцее – из любопытства она уже слезла с дерева. Мы ели мёд очень аккуратно, не теряя ни крошки, потому что не знали, когда снова сможем подкормиться. Цирцея слизывала свою порцию с кончика моего ножа, проявив высокий уровень доверия, которого мы достигли. Иногда я носила её на руках или сажала себе на плечи, чтобы она не так сильно уставала и чтобы чувствовать её ближе. Не избавившись от голода, но довольные тем, что отведали лакомства, вечного в своей мимолётности, мы отправились осматривать остальную часть деревни.

Дверь одного из домов была заперта. Это привлекло моё внимание, поскольку деревня казалась вымершей. Я довольно легко вскрыла замок ножом. Переступила порог, чутко прислушиваясь к звукам, на случай, если столкнёмся с кем-то жестоким, с каким-нибудь взрослым, готовым нас убить. На улице было жарко, поэтому прохлада в доме ощущалась сильно. Цирцея тоже это почувствовала: она шла с распушённым хвостом, обнажив клыки, шерсть – дыбом, словно она знала, что в этом месте присутствует что-то странное, некая скрытая угроза.

Как и остальные дома, которые мы осмотрели, этот тоже был пустым и грязным, но мы услышали непрерывный шум, похожий на скрип дерева. Мы вошли в комнату с распахнутыми окнами, выходящими на участок, где когда-то росли настоящие деревья. А теперь виднелось металлическое дерево, первое, которое мне повстречалось за долгое время. Такие могли покупать только богатые люди, они с их помощью очищали воздух и заменяли погибшие живые деревья. Но без электричества толку от них не было. Улисес сказал мне, что он жил недалеко от места, где был целый металлический лес.

Теперь я понимаю, почему с таким трудом вывожу это слово на бумаге.

Л…

Ле…

Лес.

И сейчас я вспоминаю произошедшее в металлическом лесу, вспоминаю смутно, хаотично. Очень чётко запомнилась сильная боль. Об этом я пока писать не могу. Эти страницы запятнаны моими слезами. Буквы расплываются. Мне надо остановиться.

Мне больно.

Как унять боль, которая расползается по всему телу, терзает кровь и вгрызается в кости?

* * *

И всё-таки мне хочется рассказать о том, что было раньше, что мы увидели в той комнате – кого-то или что-то.

Комната была большая и почти пустая. Свет, проникавший через открытые окна, помог нам заметить, что там было кресло-качалка. Мы почувствовали ледяной холод из-за ветра, дувшего из центра того мёртвого сада.

Кресло непрерывно раскачивалось

взад-

вперёд,

взад-

вперёд.

Это был настойчивый звук, похожий на тот, что издаёт заевшая грампластинка.

Взад-

вперёд,

взад-

вперёд.

Некая болезненная мелодия, которой придавало громкости пустое помещение.

Цирцея в испуге отшатнулась, а я подошла поближе. И первое, что увидела, была женщина с закрытыми глазами, вроде как кормившая грудью младенца, завёрнутого в шкуру животного. Однако, присмотревшись, я заметила, что к груди она прижимает существо, похожее на крысу, но крупнее, хотя и с крысиными зубами и с крысиным хвостом. И существо это грызёт тело женщины. Я отпрянула, прикрыв рот, чтобы не вскрикнуть, ведь не хотелось, чтобы существо меня увидело. Цирцея медленно приближалась, готовясь к нападению, а эта тварь перестала грызть и оскалила клыки, обагрённые кровью. Кажется, существо зарычало или издало звук, похожий на приглушённый смех. Тем временем женщина продолжала раскачиваться, не открывая глаз,

взад-

вперёд,

взад-

вперёд.

И с закрытым ртом затянула очень грустную мелодию, не глядя на нас. А потом начала постукивать по голове это животное, эту огромную крысу с белой, сильно удлинённой мордой и чёрными ушами, с зубами, которые только что пожирали плоть женщины. Существо заглатывало горячее, животрепещущее мясо, свою еду. На мгновение оно перестало жевать и уставилось на нас, готовясь наброситься. Его глаза были абсолютно чёрными и блестели, словно были из стекла. Я кое-как схватила Цирцею и бросилась бежать.

В отчаянии, запыхавшись, я мчалась по главной и единственной улице, по грунтовке без деревьев, а Цирцея извивалась на моих руках: ей не нравится, когда я неожиданно хватаю её. Поэтому я отпустила Цирцею, и мы пошли, постепенно успокаиваясь и отвлекаясь от ужаса, пытаясь осознать увиденное.

Мы покинули ту деревню не ради дальнейших исследований местности, а просто потому, что нуждались в съестном.

В заднем дворике другого пустого дома мы нашли развешанную на бельевой верёвке одежду. Солнце и ветер истрепали её, она порвалась и развевалась, как изодранные флаги. Одежда была грязной от пыли и редких дождей, изветшавшей от кислотных дождей. Много лет я не видела одежду на просушке: люди перестали её стирать или делали это всё реже и реже, так как приходилось экономить воду. Хотя некоторые стирали свою одежду в отравленных реках или вывешивали грязную одежду на солнце, чтобы проветрить, отбелить и продезинфицировать.

Я села и стала разглядывать разноцветные лоскуты. Было что-то успокаивающее в постоянном ритме мелодии, состоящей из движения.

А ещё я размышляла о женщине, подумала о том, как бы её спасти, хотя это не имело смысла: она уже погибала в бреду – чудовищная крыса умерщвляла её.

Я обняла свои ноги, спрятала голову между рук и покачивалась то назад,