но мясистое тельце. Двумя укусами можно было «заморить червячка». Поглощая еду, Цирцея продолжала смотреть на меня глазами, похожими на созвездия, на океан выжидающе мерцающих звёзд. Я была для неё хищницей, скрытой угрозой. И она не зря опасалась меня. В конце концов, она ведь была девочкой-тарантулом, девочкой-пираньей, девочкой-скорпионом, девочкой-змеёй.

Голод терзал меня изнутри, наносил удары, как и тогда, когда я встретила свою семью безумных детей, и мне поначалу не хотелось охотиться на брошенных домашних животных. Я понимала, что не стану нападать на Цирцею, я не должна рисковать, ведь она тоже может напасть на меня. Я попыталась сосредоточиться на выборе решения, что же делать дальше, вообразив, как поступил бы на моём месте Улисес: куда уйти, как действовать впредь, но рассуждать не получалось, ибо голод поглощал мои мысли, застилал глаза. Поэтому я не заметила, как Цирцея начала медленно приближаться к исповедальне. Я смотрела на неё в упор, но не видела.

* * *

А сейчас я пишу чёрными чернилами. Я изготовила их из древесного угля, который украла у служанок. Пишу в келье; уже очень поздно, но время ещё есть. Лунный свет, проникающий сквозь щель в стене, позволяет мне чётко видеть слова тёмного цвета.

Тишина здешних мест, тишина Обители Священного Братства подобна белой змее, она скользит в воздухе и сворачивается кольцами в пустоте. Нет, Цирцея ни за что не причинила бы мне вреда, однако тогда я этого не понимала. Мне удалось выхватить нож, но я не напала на неё, потому что она оставила кусочек голубиного мяса на ступеньке исповедальни. Такое вот подношение. Конечно, не так много, но достаточно, чтобы изжарить на огне. Я собралась приготовить мясо на подходящих щепках от креста.

Цирцея влезла на раму одного из разбитых окон и наблюдала за мной сверху на протяжении всего процесса. Она видела, как я обматываю руки лоскутами ткани, которые носила на шее и использовала специально для этой цели, чтобы не содрать кожу при заготовке дров. Дети-тарантулы научили меня разжигать огонь почти чем угодно и в любых условиях. Мне было известно, что есть сырое мясо рискованно, к тому же я могла выдержать многочасовой и многодневный голод. Недостаточное старание может тебя убить, а отдаваться во власть страха опасно.

Цирцея внимательно следила за каждым моим движением. Я осмотрела собор, его разрушения и случайно наступила на крылья ангела, на его разбитую скульптуру на полу. Некоторые скамьи в соборе сохранились в целости, но на них были нанесены маркировка, рисунки и фразы. Другие скамьи казались разобранными, доски были разбросаны по полу. Я выбрала одну дощечку идеальной формы и толщины для разведения огня. Потом двинулась дальше и увидела обезглавленную скульптуру. Она походила на женщину из-за складок туники, высеченных в камне, и из-за тонких длинных рук.

Возле скульптуры обезглавленной женщины – святой? мученицы? девы? – я нашла сухую палку, которой хотела добыть огонь трением о твёрдую доску. Скульптура женщины стояла на мраморном подиуме с дверью, которую не смогли взломать. Но я-то знала, как это сделать, и мне не составило труда вскрыть её ножом. Внутри были пустые цветочные вазы и маленькие металлические чаши. Я решила воспользоваться ими, чтобы вскипятить воду, которую нашла в купели. Предположительно, это была дождевая вода, потому что крыша над купелью проломлена. Потолок был очень высок, недосягаем. Раньше он был голубым, расписанным маленькими золотыми звёздами, которые теперь не блестели.

Чуть дальше я заметила выступы, образующие огромные цветные соты на центральном куполе. Подобие каменных вен, устоявших перед временем, людьми и катастрофами. То была одна из немногих уцелевших частей потолка. Купол защищал остатки главного алтаря, на котором уже не было креста, гнившего на полу. Увидев открытую дверь справа от алтаря, я осторожно вошла, но комната оказалась полностью разграбленной, без мебели и предметов обихода, без стёкол в окнах и без одной из стен, она, вероятно, вела в большую залу, от которой остались лишь колонны и их основания.

Я вернулась к купели и набрала воды в чаши, зная, что некипячёную воду пить нельзя. Огонь должен убить в ней любой вирус, паразитов, бактерии. Дожидаясь, пока вода отстоится в чашах, я настрогала ножом стружек, чтобы разжечь огонь. Потом собрала ветки, упавшие с мёртвого дерева, и достаточно щепок, чтобы развести небольшой костёр на довольно продолжительное время. Затем очистила и приготовила кусочек мяса, который подарила мне Цирцея, вскипятила и испила купельной воды. Это успокоило моё пересохшее горло и «заморило червячка». Я улыбнулась. Не знаю, было ли это ощущением счастья, но чем-то подобным – точно.

Как только до Цирцеи дошло тепло костра, она спустилась с подоконника. Но держалась на безопасном расстоянии, хотя знала, что имеет такое же право на этот огонь, как и я. Цирцея расположилась в удобном месте, чтобы согреться – и убежать, если я нападу на неё. Я немного выждала, а потом размеренными шагами подошла и поставила перед ней чашу с водой.

Мое подношение.

Для начала она понюхала воду, а затем, пока пила, не переставала настороженно смотреть на меня, однако мы уже поняли, что можем доверять друг другу. Ведь никто не угощает того, кого намеревается убить. Некоторые из звёзд, поселившихся в созвездиях её глаз, начали светиться. И мы заснули у костра.

На следующий день я снова осмотрела собор. Цирцея следовала за мной, проявляя любопытство, но всё еще держалась на расстоянии. Под досками мы нашли кусок красной ткани, ржаво-красного цвета. Я использовала его как рюкзак, привязав к своему телу, и положила туда чаши, которые пригодятся для приготовления пищи. Накануне вечером я оставила немного кипячёной купельной воды в маленькой вазочке. С нею в одной руке и палкой, которой я разводила огонь, в другой мы с Цирцеей покинули собор.

* * *

Вот уже несколько дней я не пишу, не могу прикоснуться к бумаге и провожу в тревоге дни напролёт, будто в моих венах зарождается хворь и будто слова, накопившиеся в моей крови, выделяют яд, токсичное зелье, кислоту, заставляя меня выпустить их наружу.

Они обжигают, как некая пустыня, образуемая словами, которые превращаются в сухой горячий песок, распадающийся на тлеющие частицы.

Когда я писала о детях-тарантулах и о Цирцее, моё занятие чуть не раскрыли: Лусия вошла в мою келью не постучавшись, распахнула дверь, и единственное, что спасло тайну моей ночной книги, – так это то, что свеча погасла. Ночь была тёмная, лишь тьма и тёплый ветер проникали в щель в стене, а бриз был недостаточно