изучить великих поэтов. И историю Ареко. Визирь ожидает, что в его хозяйстве будет только самое лучшее.

Я подумала о том, что мой господин ценит во мне совсем другие умения, что ему гораздо больше нравится слушать собственный голос, нежели мой. Но я промолчала, как научила меня новая Гараи.

– Ты можешь продолжать рисовать, пока слушаешь, – милостиво разрешила мне госпожа и стала читать.

У нее приятный голос. А я люблю поэзию. Таких стихов я никогда раньше не слышала. От истории мне становится скучно, в ней описываются неважные вещи: правители и властители, войны и походы, захваченные и потерянные территории. Ничего о том, что единственное имеет смысл, – о самой стране. Ее силе. Жизни людей в согласии с этой силой.

Однако я запомнила то, что она читала, и, когда она закончила, я отложила кисточку и процитировала Кабире и Эстеги важнейшие места из исторических свитков и строфы из стихотворений. Это произвело на них сильное впечатление, даже госпожа не сумела этого скрыть. Но для меня в этом не было ничего особенного. Так учила наша мать нас, своих дочерей: рассказывая что-то из сокровищницы своей памяти, а потом требуя от нас пересказать ей то, что мы услышали. Не обязательно слово в слово, но чтобы все было верно по сути. Про себя я отметила, что во многом утратила этот навык. Память у меня уже не такая ясная, не настолько готова впитывать новые знания. Я решила, что надо улучшить эти мои умения. Не ради кого-то другого – ради самой себя.

* * *

Так проходят наши дни и вечера. Обычно нам прислуживает Эстеги. Она тихая и быстрая и обладает способностью предугадывать желания Кабиры. Солнце движется по полу, показывая нам, как проходит день. Наступает тьма, Эстеги зажигает наши лампы. Музыкантов, играющих на цинне, отсылают. Начинают петь ночные птицы – поначалу робко, но потом все громче и увереннее. Я говорю мало. Кабира что-то рассказывает. О вещах, в которых нет смысла. Искусство, поэзия. И еще какие-то люди, которых она называет древними философами. Я слушаю и силюсь понять, но у меня не получается. Как могут слова описывать реальность? Все, что я закрепляю на листе, вянет и умирает. Даже если я напишу стихотворение о ящерице в пустыне – как поймать в нем суть ящерицы? И что может сказать стихотворение о солнце или о прохладе ночи?

Ничего.

Но Кабира говорит, а я слушаю. Солнце скользит вперед, наступает ночь, за ней снова приходит день, и единственное наше занятие – ждать.

* * *

В последнее время мой господин много бывал в разъездах. Он приглядывает за строительством дворца в Охаддине, ездит по провинциям, закупая дерево, камни, мрамор. Он словно одержим этим строительством, чего я никак не могу понять. Иногда, возвращаясь из Охаддина, он совсем другой. В нем таится тьма – та, за которой скрывается глубинная сила. В такие ночи он смотрит на меня по-иному. Его взгляд проникает вглубь, нащупывает то, чем я не хочу делиться с ним. Кажется, он видит прежнюю Гараи, но она не пугает его. Он видит и новую Гараи, и ту, которая еще будет. Когда я выхожу от него, я чувствую себя прозрачной, словно с меня сняли кожу. Мне хочется спрятаться, но от этого взгляда никуда не деться. В такие минуты мне хочется, чтобы я могла вернуть прежнюю Гараи. Она была сильная и ничего не боялась. В ее жилах пульсировала сила самой земли, она разговаривала с деревом Сануэль, ее ноги знали каждый камень в пустыне Мейрем, ее руки умели создавать новые формы. Ее шрамы свидетельствовали о том, что…

Мои шрамы. Они побледнели. Я попыталась пересчитать их и далеко не все смогла найти.

* * *

Прошло немало времени. Годы. Я ничего не писала, потому что писать было не о чем.

Скоро дворец в Охаддине будет готов. Строительство продолжалось восемь лет.

Сегодня мой господин позвал меня. Потом он встал у окна, наблюдая, как первые телеги с поклажей отправляются из Ареко в сторону Охаддина. Он потянулся. Тело у него по-прежнему гибкое и крепкое, как когда я увидела его в первый раз, хотя с тех пор прошло несколько лет. Он почти совсем не постарел. Обо мне такого сказать нельзя. Я не могу двигаться столько, сколько захочу, ем слишком много сладких пирожных, охлажденных фруктов в меду и жареную вею, обсыпанную сахаром. Живот у меня обвис, щеки округлились.

Мой господин в восторге потер ладони.

– Наконец-то! Как я трудился ради этого дня! В конце лунного месяца я перевезу туда правителя и его двор. Как раз перед новолунием. И тогда он будет там, где мне нужно. А его упрямые сыновья останутся в Ареко, сами не понимая, что оказывают мне тем самым услугу.

– Каким образом, мой господин?

Я знала, что ему хочется моих вопросов.

– Когда они не рядом с отцом, то не могут и повлиять на него. А когда он их не видит, мне куда легче их услать. Поручить им дела, кажущиеся важными, но которые просто уберут их с моего пути. И тогда я смогу крутить правителем как захочу. Каждое решение, которое он примет, в большом и в малом, будет исходить от меня. А начну я с того, чтобы послать его первенца войной на Херак. Три года подряд они отказываются платить дань. Пора заставить их склониться перед властью Охаддина и Ареко. А эта власть, моя маленькая дикарка, теперь в моих руках. Вся Каренокои будет преклоняться перед правителем и мною.

Он обернулся ко мне и поморщился.

– Ты стала нагуливать жирок. И уже не так молода, как была когда-то.

Я устыдилась. Если я утрачу свою ценность в глазах господина, кто же я тогда? Прикрывшись шкурой, я опустила глаза. В последний раз бросив в окно довольный взгляд, мой господин позвал слугу, чтобы тот помог ему одеться. Я лежала в постели, пока они не ушли. Затем оделась и вышла через потайной ход в большой зал дайрахезина. Там было пусто. Я позвонила в колокольчик, и появилась Эстеги, беззвучно кланяясь. В последние годы она выросла, и теперь на голову выше меня. Ее нос стал еще больше, чем раньше, – ее никак нельзя назвать красавицей, хотя она стройнее меня.

– Принеси мои вещи. Я пойду принимать ванну. Хочу масло арремина и мою собственную смесь миндального масла с розовой водой. Поспеши.

Долго-долго лежала я в ванне. Массировала основание волос ароматическим мылом, стирала пемзой