затвердевшие участки кожи. Выщипала брови и усики, которые начали расти на моей верхней губе. Смазывала все тело миндальным маслом, пока кожа не стала мягкой, как у новорожденного младенца.

Что будет, если мой господин заведет себе новую наложницу? Забудет ли он путь в мою кровать, как перестал посещать жену после того, как появилась я? Мои дни станут совсем пустыми. Во мне нет иной ценности, чем та, что придает мне он. Его взгляд ласкает и оценивает. Его руки придают моему телу контуры, которых оно лишено. Иногда он даже доставляет мне удовольствие. Такие моменты я ненавижу. Но обычно он приносит мне удовлетворение совсем иного сорта: на короткий миг я для чего-то ценна. Если это исчезнет, чего мне тогда ждать?

* * *

Когда я дописывала последние строки, вошла Кабира. Дверь моя не была закрыта, на ней нет замка. Я не стала прятать свои бумаги. Кабира уже видела их, но не выдала меня.

Усевшись на подушки, она ждала. Через некоторое время появилась Эстеги, неся поднос с горячим чаем, распространяющим запах мяты и розы, и гору сахарных пирожных. Взяв несколько штук, я тут же положила их в рот. Их сладость немедленно подарила мне чувство удовольствия. Эстеги отошла к двери и села там, ожидая новых указаний.

Я посмотрела на Кабиру. Она сидела, такая спокойная и собранная, попивая свой чай. Ей, как и мне, нечем заполнять свои дни – у нее еще меньше занятий, ведь господин больше не посещает ее постель. Я знаю, что у нее есть обязанности перед Изани, что она вместе с сыновьями участвует в официальных церемониях, но это лишь краткие перерывы в этой нежизни: постоянном ожидании, бездеятельности и скуке.

– Как ты это выдерживаешь, первая жена? – спросила я ее.

Кабира фыркнула. Я не ожидала, что она мне ответит. Она отхлебнула еще чая. Но через некоторое время заговорила:

– Я больше не волнуюсь из-за того, что происходит со мной. Он разрушил все.

Ее голос звучал низко и хрипло. Она сидела, склонившись над своей чашей, пар скрывал ее лицо.

– Каждый день я ношу в себе воспоминания об умерших. Всех тех, кого он отнял у меня. Моих сыновьях, которые стыдятся меня и отшатываются от моих прикосновений. Но он не дает мне умереть.

Долгое время она молчала. Сидела и пила свой чай.

– Он навещал тебя?

Я кивнула. Она поставила свою чашу. Посмотрела в окно.

– Вы разговаривали друг с другом?

Раньше мы никогда не обсуждали моего господина. Но я первой завела этот разговор.

– Да, немного. Он очень доволен дворцом в Охаддине. Гораздо меньше доволен мною.

Я указала на свой живот, на свои толстые ляжки.

Повернув голову, она взглянула на меня. Потом криво улыбнулась. Но в этой улыбке не было злорадства. Только скорбь. Словно она поняла, что я имею в виду. И у меня мелькнула мысль, что она, несмотря на то, что только что сказала, возможно, еще питает к нему какие-то чувства – каких у меня никогда к нему не было.

Стало быть, она порабощена куда более, чем я.

Потом она шепнула что-то Эстеги, которая поспешила выйти из комнаты. Кабира поднялась и вздохнула.

– Ну вот. Пора тебе сложить свои вещи. Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то нашел твои бумаги?

Она поправила свою куртку.

– Искан переезжает в Охаддин вместе с правителем и его хозяйством. Готовься к новому дому.

* * *

Я сложила свои вещи – то, что сочла своим: шаровары и куртки, которые он подарил мне, мои гребни и украшения. Мои засушенные цветы и приспособления для письма и рисования. Лечебные травы в мешочках. Свои тайные записки я спрятала на дне переплета, в котором храню засушенные цветы.

Но все это не мое. Я помню об этом. Все принадлежит ему. В пустыне все было свободным: цветы, растения и животные, никто не владел ими. Мы брали то, что нам было необходимо, а свои инструменты и приспособления носили с собой. И ничего больше. Здесь мой господин владеет всем, что есть вокруг меня. Владеет он и мной тоже.

Я не знаю, когда меня перевезут. Мне он ничего не сообщает. И Кабире тоже. Мы полностью в его руках – предметы, которыми он распоряжается как хочет. Эта непредсказуемость дается мне тяжелее всего. Я никогда не знаю, когда он призовет меня, чтобы воспользоваться моим телом. Не знаю заранее, что будет происходить: оно просто происходит со мной, внезапно и без всяких объяснений. Однажды нам велят сесть в паланкин и отнесут в Охаддин, на новое место, где я еще не была. Новая клетка, в которой я буду бессмысленно ждать.

* * *

В Охаддин мы прибыли сегодня, уже настал вечер и очень поздно. Я безумно устала от долгого пути в душном покачивающемся паланкине, меня укачало, я стала раздражительна, и Эстеги, ехавшая со мной, боялась и под конец уже не решалась ничего мне ответить. Но я должна немедленно все записать – это невероятно, я поняла, зачем живу, наконец-то я все поняла! Все привело меня сюда, мое терпение вознаграждено, я благодарю новую Гараи за то, что она позволила мне остаться в живых, благодарение земле и небу и духам умерших!

Я почувствовала это, еще когда мы приближались к Охаддину. День клонился к вечеру, солнце стояло низко, и навстречу нашему каравану попадались усталые потные работники, возвращавшиеся с полей и из рощ пряностей. За холмом показался дворец, он оказался гораздо больше, чем я могла себе представить; и в ту минуту, когда я увидела его, я ощутила внутри щекотание. Поначалу слабое, как запах на ветру, – аромат чего-то нежного и хрупкого, которому пытаешься подобрать имя, но безуспешно. Эстеги протянула мне кусочек арбуза в меду и немного розовой воды, но я подняла ладонь и велела ей молчать. Сидеть молча и тихо. Караван брел дальше, с каждым шагом носильщики приближали нас ко дворцу, и чувство во мне крепло. Гудение. Гул. Ритм, бьющийся в моем теле. Никогда ранее я не ощущала такой силы – она могучая, сильнее того, что я ощущала у ствола Сануэля. Я едва могла усидеть на месте, было почти невозможно сдержаться, чтобы не выпрыгнуть из паланкина и не помчаться навстречу этой силе, этому призыву.

Нас провели за стену, окружающую Охаддин, когда уже спустились сумерки, и у всех стражей в руках были зажженные факелы. Для женщин здесь был построен отдельный дом, его называют Домом Красоты, с большими комнатами и залами, гигантским