Тогда полиция явилась в квартиру Орсини; при обыске у него нашли бомбы; хозяйка не верила своим глазам.

После долгого заключения (кажется, с месяц) Орсини был приговорен к смертной казни, так же, как и товарищ, искавший его. Он писал к Наполеону III, но не просил о помиловании; он писал только о милой родине. В день казни рано поутру – это было зимой – Орсини и товарища его вывели на площадь. Приговоренные шли босиком и под черным покрывалом, как за отцеубийство. Орсини шел с полным самообладанием. На эшафоте он хотел сказать что-то, но барабаны забили, и красивая голова его скатилась… Имя его, как отдаленный гул, пронеслось по Европе…

Помнится, мы провели не более полугода в Peterborough Villa. Александр Иванович Герцен охотно менял не только квартиры, но и кварталы: ему скоро были заметны все неудобства занимаемого дома, становились невыносимы даже всё те же лица в омнибусах, отправляющихся постоянно по одному направлению. Вдобавок, Peterborough Villa имела еще одно большое неудобство. Этот дом состоял из двух квартир, вполне одинаковых, с одной смежной стеной. Как я уже говорила, по воскресеньям у нас собирались разные изгнанники: Чернецкий с Тхоржевским обязательно, немцы, французы, итальянцы. Иногда кто-нибудь из гостей приводил нового случайного посетителя. Мало-помалу все оживлялись, кто-нибудь начинал играть на фортепиано, иногда пели хором. Дети тоже принимали участие в пении, раздавался веселый гул, смех, а за стеной начиналось постукивание, напоминающее, что в Англии предосудительно проводить так воскресные дни. Герцен по этому поводу приходил в сильное негодование и говорил, что нельзя жить в Англии иначе как в доме, стоящем совсем отдельно.

Это желание вскоре осуществилось. Александр Иванович поручил своему приятелю Саффи в его частых прогулках по отдаленным частям города приискать для нас отдельный дом с садом. Когда Саффи нашел, наконец, Tinkler’s или Laurel’s house (его называли двояко), он пригласил Александра Ивановича осмотреть этот дом вместе с ним; они оба остались очень довольны своей находкой.

Laurel-house был во всем противоположен Peterborough Villa. Снаружи он под своей железной крышей, окрашенной в красную краску, скорее походил на какую-нибудь английскую ферму, чем на городской дом, а со стороны сада весь был окутан зеленью, плющ вился снизу доверху по его стенам; перед домом простиралась большая овальная лужайка, а по сторонам ее шли дорожки; везде виднелись кусты сирени, воздушного жасмина и другие; кроме того, вокруг росла пропасть цветов и имелась даже маленькая оранжерея.

Милый дом, как хорошо в нем было, и как всё, чем жили оба друга, развивалось быстро и успешно в то время!

Со старшей дочерью Герцена мы каждый день делали два букета, помещая посредине большую, белую, душистую лилию; один букет был для гостиной, другой – для комнаты Огарева.

От калитки до входной двери приходилось пройти порядочное расстояние; двор был весь вымощен дикарем, направо виднелась пустая конюшня, а над ней – сеновал и квартира садовника.

Мы переехали в свое новое помещение и хорошо в нем разместились. Герцен мог ездить в Лондон по железной дороге, станция которой находилась в двух шагах от нашего дома. А когда Александр Иванович опаздывал, он мог сесть в Фулхэме в омнибус, который за мостом Путни каждые десять минут отходит в самый центр Лондона.

Герцен вставал в шесть часов утра, что очень рано по лондонским обычаям; не требуя того же от прислуги, он читал несколько часов у себя в комнате. Ложась спать, он тоже подолгу читал; а расходились мы вечером в двенадцатом часу, иногда и позднее, так что Герцен едва спал шесть часов. После обеда он оставался большею частью дома и читал вслух по-французски или по-русски что-нибудь из истории или литературы, понятное его старшей дочери, а когда она уходила спать, то читал сыну – книги, подходящие его возрасту. Герцен следил за всеми новыми открытиями науки, за всем, что появлялось нового в литературе всех стран Европы и Америки.

В девять часов утра в столовой подавался кофе. Герцен выпивал целый стакан очень крепкого кофе, в который наливал с ложку сливок; он любил кофе очень хорошего качества. За кофеем Александр Иванович читал «Таймс», делал свои замечания и сообщал нам разные новости. Он не любил направления «Таймса», но находил необходимым читать его каждое утро. Окончив чтение, он уходил в гостиную, где занимался без перерыва до завтрака. Во втором часу в столовой подавали завтрак (lunch), который состоял из двух блюд: почти всегда из холодного мяса и еще чего-нибудь из остатков вчерашнего обеда. На столе стояли кружка pal al40 и бутылка красного вина или хереса. Герцен очень любил pal al и пил его ежедневно.

Огарев опаздывал к кофею; когда он сходил, наконец, в столовую, Герцена уже там не было. Но к завтраку все собирались, дверь в сад была отворена, дети убегали резвиться на свежий воздух, а взрослые оставались одни. Друзья толковали о своих занятиях, о статьях, которые нужно написать, и прочем. Иногда один из них приносил оконченную статью и читал ее вслух.

Вскоре после нашего переезда в этот дом Огарев однажды после lunch’a сказал Герцену при мне:

– А знаешь, Александр, «Полярная Звезда», «Былое и Думы» – всё это хорошо, но это не то, что нужно, это не беседа со своими, нам нужно бы издавать журнал, хоть в две недели, хоть в месяц раз; мы бы излагали свои взгляды, пожелания для России и прочее, и прочее…

Герцен пришел в восторг от этой мысли.

– Да, Огарев! – вскричал он с одушевлением. – Давай издавать журнал, назовем его «Колокол», ударим в вечевой колокол, только вдвоем, как на Воробьевых горах мы были тоже только вдвоем. И кто знает, может, кто-нибудь и откликнется!

С этого дня они стали готовить статьи для «Колокола»41; через некоторое время появился первый номер этого русского печатного органа в Лондоне. Трюбнер (немец, книгопродавец в Лондоне), который постоянно покупал и брал на комиссию все издания Герцена, взял и «Колокол». Он разослал его повсюду, и скоро и в России узнали о его существовании.

В это время из Парижа приехал Иван Сергеевич Тургенев. Огарев и Герцен сообщили ему радостную новость и даже показали первый номер журнала; но Иван Сергеевич ничуть не одобрял этого плана. Как писатель тонкий, с редким дарованием и необыкновенно изящным вкусом, он радовался изданию «Полярной Звезды», «Былого и Дум»; но, всегда далекий от политических взглядов и стремлений, не допускал мысли, чтобы два человека, изолированно проживавшие в Англии, могли вести оживленную беседу со своей далекой отчизной, могли найти, что сказать, могли понять, что ей нужно.

– Нет, это невозможно, – говорил Иван Сергеевич, – бросьте эту фантазию, не раскидывайте ваших сил, у вас и так много дела: «Полярная Звезда», «Былое и Думы», а вас только двое.

– Уж теперь дело начато, надо продолжать, – отвечали они.