class="p1">– Полли несчастна? Надо думать, – сухо ответила мама. – Никто из нас не может быть счастлив все время; но то, что ты тоже несчастна из-за нее, мне кажется, нисколько не облегчает положение. Ни к чему это, моя девочка, тебе необходимо усвоить, что нельзя взваливать на себя чужие беды. Делай все, что в твоих силах, чтобы помочь людям, любыми средствами, но их беды – это их беды, и тащить их они должны сами. Не успеешь оглянуться, как у тебя появятся свои горести, а Полли к той поре, возможно, окажется на вершине счастья. Всему свой черед; мы ослабеем к тому времени, когда придет наша очередь печалиться, если позволим себе терзаться вещами, которым не можем помочь. А теперь вытри слезы, заходи, накрывай стол к чаю, и чтобы больше я не видела тебя плачущей.

Но девочка сочла маму бессердечной и продолжала горевать, пока однажды ее вдруг не осенило, что Полли несчастна, только когда бывает наедине с ней, Лорой. В компании других подруг она забывала о своих бедах и бывала весела, насколько позволяла ее натура. С тех пор Лора старалась пореже оставаться с Полли вдвоем.

Ни один деревенский ребенок не умеет долго быть несчастным. Много счастливых часов провела Лора, собирая с какой-нибудь подругой ежевику, колокольчики или первоцветы или сидя в высокой луговой траве и сплетая из ромашек и лютиков гирлянды и венки, которые можно было носить на голове, шее или поясе. Когда Лора стала слишком взрослой (по мнению окружающих), чтобы надевать их самой, она по-прежнему могла плести их для кого-то из младших детей, которые стояли, точно маленькие статуи, украшенные цветами с головы до ног, в том числе цветочными серьгами и ножными браслетами.

Еще одним развлечением были зимние катания с ледяных гор. Не с большой горы, гладкой, как стекло, и тянувшейся через весь пруд. Эта гора предназначалась для самых сильных и боевитых ребят, которые умели поддерживать темп, а сбитые с ног, через мгновение вскакивали и сами тотчас подставляли обидчику подножку. Эдмунд вскоре сделался там одним из заправил, Лора же предпочитала небольшую отдельную горку, сооружаемую ею самой с несколькими подругами поближе к берегу. Щеки пылали, все тело на морозном воздухе покалывало от жара и возбуждения! И как же весело было представлять, будто руки, вытянутые для равновесия в стороны, – это крылья, а салазки – ласточка!

Но Лоре стало не до веселья, когда лед под ней проломился и она внезапно очутилась в ледяной воде. Дело было не на большом пруду, а на маленьком, но глубоком прудке, куда она и еще две девочки отправились, не спросив разрешения у родителей. Когда подружки увидели, что Лора, как им показалось, тонет, они с криками о помощи умчались, и Лоре, оставшейся одной, грозила опасность уйти под лед; но она находилась недалеко от берега, поэтому сумела ухватиться за ветку куста и вылезти, прежде чем осознала всю опасность своего положения.

Пока Лора шагала домой через поля, мокрая одежда примерзла к телу, а когда она, с капающей с подола водой, появилась на пороге, мать ужасно рассердилась; ее шлепки, равно как и горячие кирпичи в постели, предназначались для того, чтобы согреть дочь. Происшествие не причинило Лоре никакого вреда. После этого она даже не простудилась, хотя мама пророчила пневмонию. Девочке было сказано, что это еще один пример того, как «нечестивцы» процветают «подобно укоренившемуся многоветвистому дереву»[15].

IX

Лора наблюдает

Порой во время школьных занятий происходило что-нибудь захватывающее. Раз в год приезжал немецкий оркестр, и детей выводили на площадку послушать его. Для школы музыканты старались как могли, потому что учительница не только опускала в шапку для пожертвований целый шиллинг, но и сопровождала его улыбкой, благодарностями и приказывала детям аплодировать, и они хлопали от души, как хлопали бы любому, кто на несколько минут вывел их на солнечный свет. Когда стоившая шиллинг программа заканчивалась, прежде чем грянуть «Боже, храни королеву», руководитель оркестра на ломаном английском осведомлялся, не хочет ли «милостивая леди», чтобы они сыграли что-нибудь особенное. Обычно выбирали «Дом, милый дом», но однажды учительница заказала «Когда угасал росистый свет», гимн из сборника Сэнки и Муди, который тогда пленил всю округу. Когда музыкант покачал головой и промолвил: «Простите, не знать», его репутация заметно пошатнулась.

Однажды мимо проходила большая похоронная процессия, и учительница разрешила детям выйти и посмотреть на нее. По ее словам, это, возможно, был их последний шанс увидеть подобное шествие, ведь времена менялись и такой глубокий траур стал устаревать.

В этот сезон обочины дорог были усыпаны лютиками, живые изгороди стали белыми от цветов боярышника, и вот между ними с черепашьей скоростью двигался, покачиваясь, огромный черный катафалк, задрапированный черным бархатом и увенчанный по углам султанами из черных страусовых перьев. Его тащила четверка вороных с длинными развевающимися хвостами; кучер и сопровождающие с меланхоличными физиономиями и в цилиндрах, с которых свисали длинные черные креповые ленты, были предоставлены похоронным бюро. Далее на приличном расстоянии друг от друга, чтобы процессия оказалась как можно длиннее, следовали экипажи скорбящих, и каждый экипаж также был запряжен черной лошадью.

Кортеж медленно прошествовал между рядами изумленных, разинувших рты детей. У них было вдоволь времени, чтобы насмотреться на него, но Лоре он все равно казался нереальным. На фоне весенней красоты земли медлительная черная процессия выглядит фантастичной, похожей на огромную черную тень, думала девочка. И, несмотря на пышную показную скорбь, шествие не тронуло ее, как трогали деревенские похороны с фермерским фургоном в роли катафалка и немногочисленными бедными сопровождающими, рыдавшими в носовые платки.

Однако процессия произвела на Лору столь сильное впечатление, что она неумышленно пустила слух, заметив, что, по ее мнению, так торжественно должны хоронить какого-нибудь графа. В округе был один престарелый аристократ, уже доживавший срок, отпущенный ему природой, и «какой-нибудь граф» превратился в «нашего графа» еще до того, как эти слова были многократно повторены. К счастью для Лоры, учительница услышала их и объяснила детям, что хоронят одного фермера, семья которого раньше жила в приходе и имела семейное захоронение на церковном кладбище. Ныне подобного человека доставили бы к месту последнего упокоения в его собственном фермерском фургоне, а за ним следовали бы на паре машин его ближайшие родственники.

Еще был день всеобщих выборов, когда в школе почти не учились, поскольку дети слышали под окнами шаги стаек избирателей, крики «Маклин! Маклин за свободу! Маклин! Маклин! Он будет служить батракам!» и радовались, что избирательный участок устроили у них, а не