«Разве Гаврюшка один! – подсказывала эта мысль. – Нет, он был один только до тех пор, пока немотствовали его уста. Теперь, куда ни оглянись, – везде Гаврюшки! Сегодня их двадцать, завтра – будет сто, тысяча. Да опять и то: за что им платить? За что? Разве они что-нибудь заслужили? Разве они видели, помогли, скрыли? Ну, Гаврюшка… это так! Он видел, и все такое… Он был вправе требовать, чтоб ему платили! А то, на-тко сбоку припеку, нашлась целая орава охотников – и всем плати!»

– Да будь я анафема проклят, если хоть копейку вы от меня увидите… м-м-мерзавцы! – задыхается Прокоп.

И он шагает, шагает без сна до тех пор, пока розоперстая аврора не освещает спальни лучами своими.

Утром он узнает, что Гаврюшка исчез неизвестно куда…

А сестрица Марья Ивановна уж успела тем временем кой-что пронюхать, и вот, в одно прекрасное утро, Прокопу докладывают, что из города приехал к нему в усадьбу адвокат.

Адвокат – молодой человек самой изящной наружности. Он одет в щегольскую коротенькую визитку; волосы аккуратно расчесаны à la Jésus[91]; лицо чистое, белое, слегка лоснящееся; от каждой части тела пахнет особыми, той части присвоенными, духами. Улыбка очаровательная; жест мягкий, изысканный; произношение такое, что вот так и слышится: «А хочешь, сейчас по-французски заговорю!» Прокоп в первую минуту думает, что это жених, приехавший свататься к старшей его дочери.

– Я приехал к вам, – начинает адвокат, – по одному делу, которое для меня самого крайне прискорбно. Но… vous savez…[92] вы знаете… наше ремесло… впрочем, au fond[93], что же в этом ремесле постыдного?

Сердце Прокопа болезненно сжимается, но он перемогает себя и прерывает речь своего собеседника вопросом:

– Позвольте… в чем дело-с?

– Итак, приступим к делу. В сущности, это безделица – une misere! И ежели вы будете настолько любезны, чтоб пойти на некоторые уступочки, то безделица эта уладится сама собой… et ma foi! il n’en sera plus question![94] Итак, приступим. Несколько времени назад, в chambres garnies, содержимых некоторою ревельскою гражданкою Либкнехт, умер один господин, которого молва называла миллионером. Я вам сознаюсь по совести: существование этих миллионов еще не доказано, но в то же время, entre nous soit dit[95], оно может быть доказано, и доказано без труда. Итак, в видах упрощения наших переговоров, допустим, что это уж дело доказанное, что миллионы были, что, во всяком случае, они могли быть, что, наконец…

– Позвольте-с… умер… миллионы… Не понимаю, при чем же тут я? – все еще храбрится Прокоп.

– Я понимаю, что вам понять нелегко, но в то же время надеюсь, что если вы будете так добры подарить мне несколько минут внимания, то дело, о котором идет речь, для вас самих будет ясно как день. Итак, продолжаю. В нумерах некоей Либкнехт умер некоторый миллионер, при котором в минуту смерти не было ни родных, ни знакомых – словом, никого из тех близких и дорогих сердцу людей, присутствие которых облегчает человеку переход в лучшую жизнь. Здесь был только один человек, и этот-то один человек, который называл себя другом умиравшего, и закрыл ему глаза…

– Прекрасно-с! Это прекрасно-с! Называл себя другом! Закрыл глаза! Скажите, какое важное преступление! – все еще бодрил себя Прокоп.

– Покуда преступления действительно еще нет. Закрыть глаза другу – это даже похвально. Да и вообще я должен предупредить вас, что я и в дальнейших действиях этого друга не вижу ничего такого… одним словом, непохвального. Я не ригорист, Dieu merci[96]. Я понимаю, что только Богу приличествует судить тайные побуждения человеческого сердца, сам же лично смотрю на человеческие действия лишь с точки зрения наносимых ими потерь и ущербов. Конечно, быть может, на суде, когда наступит приличная обстоятельствам минута – я от всего сердца желаю, чтобы эта минута не наступила никогда! – я тоже буду вынужден квалифицировать известные действия известного «друга» присвоенным им в законе именем, но теперь, когда мы говорим с вами как порядочный человек с порядочным человеком, когда мы находимся в такой обстановке, в которой ничто не говорит о преступлении, когда, наконец, надежда на соглашение еще не покинула меня…

– Ну да! Это значит, что вам хочется что-нибудь с меня стянуть, – так, что ли?

– «Стянуть» – ce n’est pas le vrai mot[97], но сознаюсь откровенно, что если бы вы пошли на соглашение, я услышал бы об этом с большим, с величайшим, можно сказать, удовольствием!

– С кем же на соглашение – с Машкой, с Дашкой?

– В настоящую минуту я еще не нахожу удобным открыть вам, кто в этом деле истец. Вообще с потерпевшею стороной… Я полагаю, что покамест это и для вас совершенно безразлично.

– Однако, брат, ты фификус! – вдруг произносит Прокоп с какою-то горькою иронией.

Но видно, что краткое введение молодого адвоката уже привело его в то раздраженное состояние, когда человеку, как говорится, ни усидеть, ни устоять нельзя. С судорожным подергиванием во всем организме, с рычанием в груди вскакивает он со стула и начинает обычное маятное движение взад и вперед по комнате. По временам из уст его вылетают легкие ругательства. А молодой человек между тем так ясно, так безмятежно смотрит на него, как будто хочет сказать: «А согласись, однако, что в настоящую минуту нет ни одного сустава в целом твоем организме, который бы не болел!»

– А знаете ли вы, сударь, русскую пословицу: «С сильным не борись, с богатым не тянись»? – вопрошает наконец Прокоп, останавливаясь перед молодым человеком.

– Помилуйте! Я затем и адвокат, чтобы знать все прекраснейшие наши пословицы!

– Ну-с и что же!

– И за всем тем намерений своих изменить не могу-с. Я отнюдь не скрываю от себя трудностей предстоящей мне задачи; знаю, что мне придется упорно бороться и многое преодолевать, но – ma foi![98] – я надеюсь! И поверите ли, прежде всего я надеюсь на вас! Вы сами придете мне на помощь, вы сами снимете с меня часть того бремени, которое я так неохотно взял на себя нести!

– Ну уж это, кажется… дудки!

– Нет-с, это совсем не так странно, как может показаться с первого взгляда. Во-первых, вам предстоит публичный и – не могу скрыть – очень и очень скандальный процесс. При открытых дверях-с. Во-вторых, вы, конечно, без труда согласитесь понять, что пожертвовать десятками тысяч для вас все-таки выгоднее, нежели рисковать сотнями, а быть может – кто будет так смел, чтобы прозреть в будущее! – и потерей всего вашего состояния!

– Десятками тысяч! Однако это штука! Ни дай, ни вынеси за что – плати десятки тысяч!

– Позвольте, мы, кажется, продолжаем не понимать друг друга. Вы изволите говорить, что платить тут не за что, а я, напротив того, придерживаюсь об этом предмете совершенно противоположного мнения. Поэтому я постараюсь вновь разъяснить вам обстоятельства настоящего дела. Итак, приступим. Несколько времени назад, в Петербурге, в Гороховой улице, в chambres garnies, содержимых ревельской гражданкою Либкнехт…

– Да ты видел, что ли, как я украл?

– Pardon!.. Я констатирую, что выражение «украл» никогда не было мною употреблено. Конечно, быть может, в суде… печальная обязанность… но здесь, в этой комнате, я сказал только: «Несколько времени назад, в Петербурге, в Гороховой улице, в chambres garnies…»

Любопытно было видеть, с какою милою непринужденностью этот молодой и, по-видимому, даже тщедушный мышонок играл с таким старым и матерым котом, как Прокоп, и заставлял его жаться и дрожать от боли. Наконец Прокоп не выдержал.

– Стой! – зарычал он в неистовстве. – Срыву? Сколько надобно?

– Помилуйте… срыву! Разве я дал повод предполагать?

– Да ты не мямли: сказывай сколько!

– Ежели так, то, конечно, я буду откровенен. Прежде всего я охотно допускаю, что исход процесса неизвестен и что, следовательно, надежды на обратное получение миллиона не могут быть названы вполне верными. Поэтому потерпевшая сторона может и даже должна удовлетвориться возмещением лишь части понесенного ею ущерба. В этих видах, а равно и в