еще не зовут на службу, идти готов, но как только зайдет вопрос о всесословных поронцах (хотя бы даже только в теории), инстинктивно как-то стараешься замять его. Не лежит сердце к этому вопросу – да и полно! «Ну, там как-нибудь», или «Будем надеяться, что дальнейшие успехи цивилизации» – вот фразы, которые обыкновенно произносят уста мои в подобных случаях, и хотя я очень хорошо понимаю, что фразы эти ничего не разъясняют, но, может быть, именно потому-то и говорю их, что действительное разъяснение этого предмета только завело бы меня в безвыходный лабиринт.

Эта боязнь взглянуть вопросу прямо в лицо всегда угнетала меня. И я тем более не могу простить ее себе, что в душе и даже на бумаге я один из самых горячих поклонников равенства. Уж если драть, так драть всех поголовно и неупустительно: нельзя сказать, чтоб я не понимал этого, – но я не имею настолько твердости в характере, чтоб быть совершенно последовательным, то есть просить и даже требовать для самого себя права быть поротым. Иногда я иду даже далее идеи простого равенства перед драньем и формулирую свою мысль так: уж если не драть одного, то не будет ли еще подходящее не драть никого? Кажется, что может быть радикальнее! Но и тут опять овладевает мною малодушие… Да как это никого не драть? Да ведь эдак, пожалуй, мы и Бога-то позабудем! И кончается дело тем, что я порешаю с моими сомнениями при помощи заранее проштудированных фраз: «Ну, там как-нибудь… будем надеяться, что дальнейшие успехи цивилизации… с одной стороны, оно, конечно, и т. д. Так точно поступил я и теперь.

– Послушай, душа моя, – сказал я Прокопу, – какая у тебя, однако ж, странная манера! Ты всегда поставишь вопрос на такую почву, на которой просто всякий обмен мыслей делается невозможным! Ведь это нельзя!

И, говоря таким образом, я постепенно так разгорячился, что даже возвысил голос и несколько раз кряду в упор Прокопу повторил:

– Это нельзя! Нет, это нельзя!

– Что нельзя-то? Ты не грозись на меня, а сказывай прямо: отчего ты не просишь, чтобы тебя, по примеру «других», пороли? Ну, говори, не виляй!

– Послушай, если я еще в сороковых годах написал «Маланью», то, мне кажется, этого достаточно… Наконец, я безвозмездно отдал крестьянам четыре десятины очень хорошей земли… Понимаешь ли – безвозмездно!

– Ну а я «Маланьи» не писал и никакой земли безвозмездно не отдавал, а потому, как оно там, не знаю. И поронцы похулить не хочу, потому что без этого тоже нельзя. Сечь – как не сечь, сечь нужно! Да сам-то я, друг ты мой любезный, поротым быть не желаю!

– Но я не понимаю, какое же может быть отношение между поронцами, как ты их называешь, и, например, всесословною рекрутскою повинностью?

– Где тебе понять! У тебя ведь порыв чувств! А вот как у меня два сына растут, так я понимаю!

Прокоп был в таком волнении, в каком я никогда не видал его. Он был бледен и, по-видимому, совершенно искренно расстроен.

– Я это дело так понимаю, – продолжал он, – вот как! Я сам, брат, два года взводом командовал – меня порывами-то не удивишь! Бывало, подойдешь к солдатику: ты что, такой-сякой, рот-то разинул!.. Это сыну-то моему! А! Хорош сюрприз!

– Но позволь… ведь успехи цивилизации…

– Какие тут успехи цивилизации, тут убивства будут – вот что! «Что ты рот-то разинул?» Ах, черт подери! Ты понимаешь ли, как в наше время на это благородные люди отвечали!

Действительно, я вспомнил, что когда еще был в школе, то какой-то генерал обозвал меня щенком за то только, что я зазевался, идя по улице, и не вытянулся перед ним во фронт. И должен сознаться, что при одном воспоминании об этом эпизоде моей жизни мне сделалось крайне неловко.

– Или опять этот подоходный налог! – продолжал Прокоп. – С чего только бесятся: с жиру, что ли? Держи карман – жирны!

При этих словах я вдруг вспомнил о своем миллионе и невольным образом начал рассчитывать, сколько должно сойти с меня налогу, если восторжествует система просто подоходная, и сколько – ежели восторжествует система подоходно-поразрядная.

– А ведь знаешь ли, – сказал я, – я сегодня во сне видел, что у меня миллион!

– Ну, разве что во сне…

– А если бы, однако ж, у тебя был миллион – что бы тогда?

– Ну, тогда, пожалуй, и подоходный и поразрядный – катай на все!

Однако непоследователен же ты, душа моя!

– Да пойми же, ради Христа, ведь тогда…

Прокоп, по-видимому, хотел объяснить, что из дарового миллиона, конечно, ничего не стоит уступить сотню-другую тысяч, но вдруг опомнился и уставился на меня глазами.

– Фу, черт! – воскликнул он. – Да никак, ты еще не очнулся! О каких это ты миллионах разговариваешь?

– Нет, ты не виляй, ты ответь прямо: ежели бы…

– «Ежели бы! Мало чего, ежели бы! Вот я каждую ночь в конце июня да в конце декабря во сне вижу, что двести тысяч выиграл, только толку-то из этих снов нет!

– А ну как выиграешь?

– Кабы выиграть! Уж таких бы мы делов с тобою наделали!

– Я бы сейчас у Донона текущий счет открыл!

– Донон – это само собой. Я бы и в Париж скатал – это тоже само собой. Ну а и кроме того… Вот у меня молотилка уж другой год не молотит… а там, говорят, еще жнеи да сеноворошилки какие-то есть! Это, брат, посерьезнее, чем у Донона текущий счет открыть.

– Винокуренный завод хорошо бы устроить. Про костяное удобрение тоже пишут…

– Уж как бы не хорошо! Ты пойми, ведь теперь хоть бы у меня земля… ну какая это земля? Ведь она холодная! Ну, может ли холодная земля какой-нибудь урожай давать? Ну а тогда бы…

Разговор как-то вдруг смяк, и мы некоторое время молча похаживали по комнате, сладко вздыхая и еще того слаще соображая и вычисляя.

– И отчего это у нас ничего не идет! – вдруг как-то нечаянно сорвалось у меня с языка. – Машин накупим – не действуют; удобрения накопим видимо-невидимо – не родит земля, да и баста! Знаешь что? Я так думаю, чем машины-то покупать, лучше прямо у Донона текущий счет открыть – да и покончить на этом!

– А что ты думаешь, ведь оно, пожалуй…

Сказавши это, Прокоп опять взглянул на меня изумленными глазами, словно сейчас пробудился от сна.

– Слушай, не мути ты меня, Христа ради! – сказал он. – Ведь мы уж и так наяву бредим.

– Отчего же и не побредить, душа моя! Ведь прежнего не воротишь, а если не воротишь, так надо же что-нибудь на место его вообразить!

– Тоска! Тоски мы своей избыть не можем – вот что!

Я знал, что когда Прокоп заводит разговор о тоске, то, в переводе на рязанско-тамбовско-саратовский жаргон, это значит: водки и закусить! – и потому поспешил распорядиться. Через минуту мы дружелюбнейшим образом расхаживали по комнате и постепенно закусывали.

– Не понимаю я одного, – говорил я. – Как ты не признаешь возможности внезапного порыва чувств?

– Кто, я-то не признаю? Я, брат, даже очень хорошо понимаю, что с самой этой эмансипации мы ничем другим и не занимаемся, кроме как внезапными порывами чувств!

– Ну, видишь ли! Сидим мы себе да помалчиваем. Другой со стороны посмотрит, да скажет: «Вот бесчувственные!» А мы вдруг возьмем да и вскочим: бери все!

– Нам, значит, чтоб ничего!

– А зачем нам? Жить бы только припеваючи да не знать горя-заботушки – чего еще нужно?

Начался разговор о сладостях беспечального жития, без крепостного права, но с подоходными и поразрядными налогами, с всесословною рекрутскою повинностью и т. д. Мало-помалу перспективы, которые при этом представились, до тоге развеселили нас, что мы долгое время стояли друг против друга и хохотали. Однако ж постепенно серьезное направление мыслей вновь одержало верх над смешливостью.

– А знаешь ли, что мне пришло в голову? – вдруг сказал я. – Ведь, может быть, это они неспроста.

– Что такое «неспроста»?

– А наши-то обкладывают себя. Вот теперь они себя обкладывают, а потом и начнут… и начнут забирать!

– Да что забирать-то?

– Как что! Чудак ты! Да просто возьмут да и скажут: мы, скажут, сделали удовольствие, обложили себя, что называется, вплотную, а теперь, дескать, и вы удовольствие сделайте!

– Держи