отдавались у Круга в солнечном сплетении, хотя к тому времени она, должна быть, уже достигла или даже миновала то место, где соседский бездельник сидел на ограде) была немедленно найдена Давидом среди дешевых кукол и консервных банок. Хотя игрушка и была запыленной и слегка поцарапанной, у нее имелись съемные шины, которые Давид одобрил, и она была особенно ценна тем, что нашлась так далеко от дома. Круг спросил у молодого румяного бакалейщика карманную фляжку бренди (Максимовы были трезвенниками), и когда он платил за нее и за автомобильчик, который Давид любовно катал взад-вперед по прилавку, снаружи донесся чудовищно усиленный гнусавый голос Жабы. Бакалейщик вытянулся по стойке смирно, с гражданским рвением уставившись на украшавшие ратушу флаги, которые вместе с полоской белого неба виднелись в дверном проеме.

«…и тем, кто доверяет мне, как самим себе», – проревел громкоговоритель, заканчивая фразу.

Вызванный этими словами шквал аплодисментов был прерван, по-видимому, жестом ораторской руки.

«Отныне, – продолжал чудовищно раздутый Тираннозавр, – путь к всеобщему наслаждению открыт. Вы достигнете его, братья, посредством пылкого взаимодействия друг с другом, уподобляясь счастливым мальчикам в шепчущем дормитории, приспосабливая свои идеи и эмоции к идеям гармоничного большинства; вы достигнете этого, сограждане, отметая все те высокомерные представления, которых не разделяет и не должно разделять наше общество; вы достигнете этого, юноши, позволив своей личности раствориться в мужественном единстве государства; тогда, и только тогда мы добьемся цели. Ваши блуждающие индивидуальности станут взаимозаменяемыми, и, вместо того, чтобы пресмыкаться в тюремной камере нелегального эго, обнаженная душа соприкоснется с душой любого другого человека на земле; нет, более того, каждый из вас получит возможность обрести пристанище в эластичном внутреннем “я” любого другого гражданина и сможет перепархивать от одного к другому, пока ты не перестанешь понимать, Петр ты или Иоанн, – так тесно ты будешь заключен в объятия государства, так радостно ты будешь крум карум —»

На этом клекоте речь оборвалась. Воцарилась своего рода ошеломленная тишина: деревенское радио, очевидно, еще не достигло идеального рабочего состояния.

«Модуляции этого дивного голоса хоть на хлеб намазывай», – заметил Круг.

За этим последовало то, что менее всего ожидалось: бакалейщик ему подмигнул.

«Боже милостивый, – сказал Круг, – луч света в темном царстве!»

Подмигивание, однако, имело определенный смысл. Круг обернулся. Прямо за его спиной стоял солдат-эквилист.

Впрочем, он хотел лишь купить фунт семечек. Круг и Давид осмотрели картонный домик, стоявший на полу в углу. Давид присел на корточки, чтобы заглянуть внутрь через оконца. Но они оказались просто нарисованными на стенке. Он медленно выпрямился, все еще глядя на домик, и машинально вложил свою ладошку в руку Круга.

Они вышли из магазина и, чтобы скрасить монотонность возвратного пути, решили обогнуть озеро, а затем пойти по тропинке, которая, обходя лес, петляла по лугам и вела обратно к даче Максимовых.

Этот дурак пытался меня спасти? От чего? От кого? Простите, я несокрушим. Собственно, ненамного глупее совета отрастить бороду и перейти границу.

Предстояло еще уладить уйму дел, прежде чем озаботиться политическими вопросами – если, конечно, эту чушь можно назвать политическими вопросами. И если, сверх того, недели через две какой-нибудь нетерпеливый поклонник не укокошит Падука. Недоразумение, – так сказать, следствие того духовного каннибализма, которое пропагандировал бедолага. Хотелось бы также знать (по крайней мере, кто-то мог бы полюбопытствовать – этот вопрос не представлял большого интереса), чтó деревенские жители вынесли из всего этого красноречия? Вероятно, оно смутно напомнило им церковь. Прежде всего я должен подыскать ему хорошую няньку – няньку из книжки с картинками, добрую, мудрую и безупречно чистоплотную. Затем я должен решить, как быть с тобой, любовь моя. Мы вообразили, что белый больничный поезд, ведомый белым дизельным локомотивом, доставил тебя через множество туннелей в горную приморскую страну. Там ты поправляешься. Но ты не можешь писать, потому что твои пальцы так бесконечно слабы. Лунные лучи не в силах удержать даже белый карандаш. Картина красивая, вопрос лишь в том, как долго она сможет оставаться на экране? Мы ждем следующей пластинки, но оператор волшебного фонаря больше ничего не припас. Позволим ли мы теме долгой разлуки шириться до тех пор, пока она не прольется слезами? Стоит ли нам говорить (изысканно манипулируя стерилизованными белыми символами), что поезд – это Смерть, а частная клиника – Рай? Или дать картинке потухнуть самостоятельно, смешаться с другими исчезающими впечатлениями? Но мы хотим писать тебе письма, даже если ты не можешь на них ответить. Вынесем ли мы вида этих медленных неуверенных каракулей (мы можем написать свое имя и два-три приветственных слова), старательно и впустую выводящихся на открытке, которая никогда не будет послана? Не потому ли эти задачи так трудно решить, что мой собственный рассудок еще не смирился с твоей смертью? Мой разум не приемлет превращения физической прерывности в постоянную непрерывность нефизического элемента, ускользающего от закона очевидности, равно как не может принять бессмысленности накопления неисчислимых сокровищ мыслей и ощущений, и мыслей-за-мыслью и ощущений-за-ощущениями, одним махом и навсегда теряемых в припадке черной тошноты, за которым следует бесконечное ничто. Конец цитаты.

«Поглядим, сможешь ли ты забраться на вершину того валуна. Я думаю, не сможешь».

Давид рысцой побежал по мертвому лугу к овцеподобному валуну (отбившемуся от какого-то беспечного ледника). Бренди оказался паршивым, но ничего, сойдет. Ему вдруг вспомнился один летний день, когда он гулял по этим самым полям с высокой черноволосой девушкой, у которой были пухлые губы и покрытые пушком руки; он ухаживал за ней незадолго перед тем, как встретил Ольгу.

«Да, я смотрю. Превосходно. А теперь постарайся слезть».

Но Давид не мог. Круг подошел и нежно снял его с валуна. Это маленькое тело. Они посидели на овечьем валуне, созерцая бесконечный товарный состав, пыхтящий за полями в сторону расположенной у озера станции. Мимо тяжело пролетела ворона, от медленных взмахов ее крыльев гниющие луга и бесцветное небо казались еще печальнее, чем они были на самом деле.

«Так ты его потеряешь. Я лучше положу его себе в карман».

Они снова двинулись в путь, и Давид спросил, долго ли еще идти. Теперь уже недолго. Они прошли опушку леса, а затем свернули на очень грязную дорогу, которая привела к тому, что на время было их домом.

Перед ним стояла телега. Старая белая лошадь посмотрела на них через плечо. На пороге крыльца, тесно прижавшись, сидели двое: фермер, живший на холме, и его жена, хлопотавшая у Максимовых по хозяйству.

«Их нет», – сказал фермер.

«Надеюсь, они не пошли встретить нас на дороге, потому что мы вернулись другим путем. Заходи, Давид, и вымой