В этом мы с Фрейдом принципиально расходимся: он ищет комплексы, а я – нет. Вот в чем различие. Я стараюсь выяснить, что бессознательное делает с комплексами, ибо это меня интересует гораздо сильнее, нежели мысль, что люди обладают комплексами. У нас всех есть комплексы, данный факт совершенно банален и скучен. Даже комплекс инцеста, который при желании отыскивается у всех, стоит только поискать, жутко банален и не вызывает любопытства. Куда занятнее вызнавать, как люди уживаются со своими комплексами; это, по крайней мере, практический вопрос. Фрейд использует метод свободных ассоциаций и опирается на иной логический принцип, который в логике называется reductio in primam figuram, возвращение или сведение (редукции) к первой фигуре. Это так называемый силлогизм, затейливая последовательность логических заключений, когда начинаешь с вполне рационального суждения и путем различных допущений и уточнений постепенно изменяешь разумное основание своей исходной посылки до полной, неузнаваемой противоположности. Такое именно искажение, по Фрейду, присуще сновидениям; сны искусно затеняют исходную посылку, и нужно лишь смахнуть паутину образов, чтобы добраться до первого суждения, которое может гласить: «Я хочу сделать то-то или то-то; у меня есть такое-то и такое-то несовместимое желание». Начнем с очевидного и осмысленного предположения: «Всякое разумное бытие свободно», то есть подразумевает свободу воли. Первый шаг к заблуждению таков: «Следовательно, нет свободного неразумного бытия». На это уже хочется возразить, потому что мы ощущаем здесь некий трюк. Но продолжаем: «Все люди свободны» (то есть все обладают свободой воли). А далее следует торжественный вывод: «Значит, неразумных людей нет». Это полная ерунда.

176 Предположим, что сновидение и вправду – сугубо бессмысленное изложение. Это вполне логично, ведь сон на самом деле предстает как нечто бессмысленное, иначе его не составило бы труда понять. Как правило, сновидения непостижимы; едва ли возможно отыскать сон, ясный с начала и до конца. Обычные сны кажутся полнейшей бессмыслицей и потому отвергаются. Даже в первобытных племенах, где к сновидениям принято относиться с вниманием, такие обыденные сны считаются ничего не значащими. Но есть особые, «большие сны»; они снятся вождям и колдунам (знахарям), но не простым дикарям. В этом суждения дикарей схожи с мнением европейцев. Столкнувшись с нелепым сном, вы скажете: «Эта ерунда наверняка – печальное искажение или перетасовка вполне разумных суждений». Вы разбираете сновидение, используя reductio in primam figuram, и приходите к первоначальному, неискаженному суждению. Так вы убеждаетесь, что фрейдовский способ толкования сновидений, безусловно, логичен, если принимать содержание снов за бессмыслицу.

177 Однако не будем забывать, что, называя что-либо бессмысленным, мы всего-навсего расписываемся, быть может, в собственном непонимании; ведь мы – не боги, напротив, мы – только грешные люди с ущербным умом. Когда душевнобольной пациент рассказывает мне о чем-то, я могу подумать: «Он несет какую-то чушь». Человек, занятый в науке, здесь скажет, что не понимает; а тот, кому наука чужда, сочтет говорящего безумцем, который донимает разумных людей. Такие доводы являются причиной того, что люди душевно неуравновешенные нередко желают стать психиатрами. По-человечески это понятно, ведь так обретаешь величайшее удовлетворение: будучи не слишком-то уверен в себе самом, можешь смело заявлять, что другие еще хуже.

178 Но все равно требуется ответить на вопрос: можно ли с уверенностью говорить, будто сновидение бессмысленно? Готовы ли мы в том поклясться? Уверены ли мы, что сон искажает реальность? А если встречается нечто, прямо противоположное нашим ожиданиям, продолжим ли мы рассуждать об искажении? Природа не совершает ошибок. Правильное и неправильное – человеческие категории. Естественный процесс таков, каков он есть, и ничего больше; его нельзя называть бессмыслицей или характеризовать как неразумный. Единственный несомненный факт состоит в том, что мы не понимаем. Не будучи богом, располагая лишь крайне ограниченными человеческими способностями, я предпочитаю думать, что попросту не понимаю сновидения. Потому я отвергаю предубежденное мнение, будто сны суть искажения, и говорю, что непонятный сон – плод искажений в моем разуме, в силу чего я и не могу его понять.

179 Итак, я перенимаю у языковедов метод, с которым они подступаются к трудным текстам, и применяю его к сновидениям. Конечно, в целом все делается несколько более углубленно, однако смею заверить, что результаты куда любопытнее, когда изучаешь что-либо своеобразно человеческое, чем когда предлагаешь скучное и рутинное толкование. Ненавижу скуку и рутину! Разумеется, здесь недопустимо вдаваться в спекуляции и теоретизирование, имея дело со столь загадочным явлением, как сновидения. Нельзя забывать, что на протяжении тысячелетий люди великого ума и великого знания, а также с обширным опытом, придерживались совершенно различных взглядов на сны. Лишь совсем недавно родилась теория, доказывающая ничтожность сновидений. Во всех других культурах к снам относятся по-другому.

180 Вернемся к «большому» сну моего пациента. «Я нахожусь в сельской местности, в простом крестьянском доме, и рядом со мной пожилая крестьянка материнского облика. Я рассказываю ей о грядущем путешествии, которое намерен предпринять: мол, пойду пешком из Швейцарии в Лейпциг. Она изумленно ахает, что очень меня радует. Тут я бросаю взгляд за окно, на сельский луг, где крестьяне сгребают сено. Сцена внезапно меняется, откуда-то появляется чудовище – огромный краб-ящерица. Оно движется сначала влево, затем вправо, и в конце концов я оказываюсь между его клешнями, словно между лезвиями раскрытых ножниц. В моей руке возникает прут или палка, я едва прикасаюсь ей к голове чудовища, и оно умирает. Я долго стою и созерцаю это чудище».

181 Прежде чем углубляться в изучение подобных сновидений, я всегда стараюсь выстроить последовательность, ибо всякий сон имеет свою предысторию и будет продолжаться по завершении. Его непрерывность – свойство нашей психической ткани, и нет оснований считать, будто в психических процессах нет непрерывности, как нет и причин думать, будто существуют какие-либо «пробелы» в природных процессах. Природа – это континуум, так что наша психика тоже должна быть континуумом. Сновидение – лишь проблеск или одно наблюдение психического континуума, зримое в данный миг. В своей непрерывности оно связано с предшествующими снами. Напомню, что в предыдущем сне имелось специфическое, змееподобное движение поезда. Дальнейшее рассуждение – только гипотеза, но мне хочется ею поделиться.

182 После сна с поездом сновидец возвращается в окружение своего раннего детства, оказывается рядом с крестьянкой материнского облика (конечно, это намек на его собственную мать). В предыдущем сне он внушал уважение деревенским мальчишкам, перед которыми представал в длинном «профессорском» пальто. Теперь же он поражает сельскую простушку своим величием и величием честолюбивого намерения дойти до Лейпцига (за этим образом таится надежда на должность). Чудовищный краб-ящерица приходит извне