Вот в ажурном кружеве пенных гребней подо мной проносятся и остаются позади благодатные, покрытые густой тропической зеленью скалистые берега Индокитая. Словно некий сверхзвуковой Икар, я несусь вдоль изломанной линии побережья и, набирая высоту, устремляюсь туда, в неведомую даль моря, навстречу рассвету. Сквозь лазурную гладь прибрежных вод просвечивается морское дно, и в первых лучах восходящего солнца золотятся песчаные пляжи. Спокойные зеленоватые воды тёплого Южно-Китайского моря стремительно уносятся за горизонт и сменяются густыми ультрамариново-синими глубинами моря Филиппинского. Проскочив вдоль гряды экзотических островов Нансей и оставляя по сторонам берега Японии и Кореи, я лечу над оживлённым Цусимским проливом. И вот уже внизу кипят и пенятся свинцовые гребни неприветливого Японского моря. Пройдя на бреющем полёте над хищно скалящимися островками архипелага Римского-Корсакова, над щетинистыми, словно недельная небритость, лесистыми верхушками Русского острова, я вижу под собой сопки родного Владивостока.

Здесь, как обычно, туманно, промозгло и сумрачно. Чахлая приморская весна не спешит вступать в свои права. Середина мая, а на серых склонах едва забрезжили первые мазки зелени. Бесплотным духом я устремляюсь к своему дому, влетаю в открытое окно, и вот она – моя дочь! Она лежит в уютной колыбельке, аккуратно спеленутая чистыми нежно-розовыми простынями, маленькая, беленькая и такая хорошенькая! Ещё не известная мне, но уже родная и близкая, она водит по сторонам своими бусинами-глазками и даже чему-то улыбается. Я не вижу лица, не различаю милых черт, но знаю, что это именно так и что это именно она. И как-то странно получается: ещё вчера я не знал её и не ведал, а вот сейчас она у меня есть, и я абсолютно уверен, что это – самое дорогое из всего, что сегодня существует для меня на свете! Чувство неизъяснимой нежности к ней, недавно вступившей в этот мир, и к той родной и единственной женщине, которая подарила мне это счастье, накатывает сентиментальными волнами и щемящей истомой сдавливает горло и грудь.

Вспомнилась сцена прощания. Без звучных фанфар и напутственных речей. Вслед платочком мне никто не махал. Слёзы и тёплые напутственные слова – это только в героических фильмах про моряков. Действительность, как всегда, прозаичнее. Просто рано утром я поцеловал тёплую ото сна, непонимающе хлопающую сонными ресницами жену, обнял её, выпорхнувшую из-под одеяла, и, сказав, что вечером обязательно вернусь, ушёл в морозный сумрак на службу.

Так как до выхода оставалась ещё почти неделя и не предвиделось никаких катаклизмов, я был абсолютно уверен, что вечером вновь окажусь дома. Но известно, как бывает, когда начинаешь что-то предполагать. Неожиданно пришлось заступить дежурным по кораблю, потом – перешвартовка на топливный пирс, очередная бункеровка, пополнение запасов топлива и дистиллированной воды, потом – зарядка аккумуляторной батареи, последние приготовления, и до самого отхода никому домой попасть так и не удалось. А она ждала вечером… и все последующие дни.

Глава 16 Ночной разговор

Так, в раздумьях и экзальтированных переживаниях, прошло с полчаса. У меня даже слегка засвербело в носу от приступа слезливой чувствительности. Я сунул было руку в карман за носовым платком, чтобы незаметно высморкаться, но тут наконец-то заговорил командир и вывел меня из состояния чувственной неуравновешенности.

– Ну что, минёр? Как оно? Ощущаешь себя отцом? – голос его, обычно официально-повелительный, не допускающий никаких вольностей, на этот раз звучал с человеческими интонациями.

– Да как сказать, товарищ командир… Постепенно, как-то… чувства накатывают… – ответил я, немного смущаясь, и непроизвольно хлюпнул носом.

– Понимаю, не каждый день такое случается...

Командир скользнул по мне сочувственным взглядом, потом посмотрел на бледно зеленеющие фосфором циферблата часы на запястье и, отвернувшись, прикрыл рот ладонью, интеллигентно, но звучно зевнув.

Дрейфуя бортом к волне, лодка лениво переваливалась, оголяя через равные промежутки времени красноватые бока ниже ватерлинии. Хлюпая и журча, вода заливала немного притопленную корму, а затем сквозь щели шпигатов вспененными потоками шумно стекала обратно в море. Штыри антенн в такт качке продолжали неспешно чертить звёздное небо.

Вдруг неожиданно ожил «Каштан». Сквозь треск и шорох помех снизу послышался сиплый голос механика. Доложив командиру о ходе зарядки аккумуляторной батареи, он сообщил и о причине подтекания воздушной захлопки. Виной тому оказался банальный человеческий фактор. Под тарелку клапана попал сварочный электрод из тех, что разгильдяи-рабочие с судоремзавода оставили под надстройкой во время нашего последнего докования. Течь, конечно же, была устранена, но пришлось повозиться. Не доверяя, а вернее не желая рисковать жизнями молодых парней, механик полез под надстройку сам. Втиснув свои немалые габариты в узкую щель между корпусами, оказываясь время от времени накрытым набегающей волной, он умудрился всё исправить.

Надо сказать, что тут нам несказанно повезло. Кроме нескольких пачек электродов, размокших и рассыпавшихся по корпусу, ударники коммунистического труда забыли там ещё и небольшой ломик! Помянув недобрым словом судоремзавод и весь его трудовой коллектив, командир выключил «Каштан» и пару минут о чём-то сосредоточенно размышлял. Думается, он представлял себе, что могло бы произойти, попади под тарелку захлопки именно ломик, и что бы он им сделал, окажись сейчас рядом кто-нибудь из ответственных работников этого славного предприятия.

Но вот складки на лбу командира разгладились. Повернувшись ко мне, он негромко заговорил. Голос его звучал по-отечески тепло и немного покровительственно:

– А у меня вот, минёр, двое. Дочки. И обе так же, без меня, на свет появились. Тоже о рождении в море узнавал… Старшую вообще только через год увидел. В семьдесят четвёртом это было, я тогда ещё в лейтенантах ходил. На полста пятой, штурманом. В Индийском океане тринадцать месяцев боевую службу несли! И ещё на пару месяцев хотели оставить, да железо сыпаться стало. То один дизель из строя выйдет, то другой, то станция в шестом задымится, то вообще батарейный автомат полыхнул. Но ничего, справились. Да, были времена…

Командир на секунду умолк, задумчиво возведя глаза к небу, словно собираясь с мыслями или что-то припоминая.

– Кондиционер, как водится, навернулся в первую же неделю, – продолжал он неспешно. – Мех что только ни делал, весь спирт и фреон на него извёл. Всё без толку. Вот и представь себе, минёр, что нам за год претерпеть пришлось. Температура воздуха наверху под сорок, в отсеках ещё выше. Под водой ненамного легче. Хотя сначала было в общем-то сносно. Можно даже сказать, хорошо. Месяца полтора «под наукой» ходили. Гидрологию Аравийского моря изучали. В паре с «Витязем»… Океанографическое судно такое, знаменитое. Слышал? Сейчас в Калининграде на приколе стоит, музей хотят из него