путешествие уже намечено, и эта затея теперь жила самостоятельной, независимой от воли полковника жизнью. Бигуа решил не препятствовать этому, признавая ее неоспоримую власть, а Эрбен между тем продолжал что-то говорить, но Бигуа не слушал, лишь пристально вглядывался в глубину его глаз.

Эрбен замолчал и отпил из бокала.

— Вы славный человек, — сказал Бигуа, — и ваше чуткое замечание относительно того, подходит ли Марсель климат в Лас-Делисьяе, достойно восхищения.

Бигуа забыл, что этот вопрос они уже обсудили и добавить тут больше нечего.

Эрбен снова завел разговор, но его слова пролетали мимо полковника.

«Все верно, — думал он, — необходимо уехать отсюда. Закажем в парижском ателье такие платья для Марсель, что отец ничего не заподозрит. А по приезде в Лас-Делисьяс сообразим, как уладить дело. В нужный момент отошлю его в одно из своих имений».

— Именно так, дружище, — с воодушевлением сказал полковник, сжав руку Эрбена. (Он был рад, что ребенок Марсель родится на свет по ту сторону океана.) — Уедем все вместе. Берем вас с собой. Так будет правильнее. Вы увидите наконец, что это за страна, какие там равнины, небо, до чего величественна природа! Впрочем, мне даже неловко твердить об этом. Все описано в географических справочниках и атласах. Просто сегодня американская часть моей души рвется наружу.

Бигуа заказал еще одну бутылку «Поммара». Третью за вечер.

— Иногда здесь, в самом сердце Парижа, за искренней дружеской беседой, вот как сегодня, в моих глазах вспыхивает необычный блеск, который и заставляет проделать путешествие длиной двенадцать тысяч километров, — не удивляйтесь, старина. Этот мой взгляд из Латинской Америки достигает Парижа с невообразимой быстротой.

Бигуа подумал: «Детей похищал американец. Сомнений нет».

И продолжил:

— Тот американец выше ростом и гораздо шире в плечах, чем сидящий перед вами европеец. Он весит на шесть кило больше, живет на просторе, дышит свежим воздухом, знает толк в крепких напитках, дерзок и раскован. Он привык к бескрайним равнинам, и прохожие близ сквера Лаборд и на парижских улицах — не считая вас, разумеется, — кажутся ему нестройным стадом буйволов, которое он гонит перед собой. А французская часть моей души, которая мало-помалу выпестовалась по эту сторону океана, вязнет в извинениях, обязательствах и возражениях.

Полковник еще долго продолжал говорить.

Эрбен смеялся, молчал, снова смеялся, не вполне понимая, как вести себя.

Ужин был закончен. Бигуа заплатил, но все сидел за столом. Он так и не рассказал Эрбену про Марсель.

— Ваша дочь очаровательна, — вдруг сказал он, прервав молчание. — О, кстати, я выгнал Жозефа из дома. Вы даже не представляете, до чего он распустился!

— Вот как? — отозвался Эрбен, ничуть не насторожившись.

— И хочу поведать вам кое-что в связи с этим.

Полковник уже собрался изложить всю историю, типограф был настроен внимательно слушать его и для солидности высморкался. Носовой платок ослепил Бигуа своей чистотой. Он был белым и безупречным, каким только может быть платок, и слова замерли у полковника на губах, так и оставшись невысказанными.

Бигуа встал, и они молча вышли из ресторана. У дверей попрощались и выкурили напоследок по сигарете, затянувшись от одной спички. Оба держали свои шляпы в руках и, склонившись над пламенем, столкнулись лбами. Полковник резко отпрянул, словно боялся, что от этого столкновения из его головы выпадет так и не раскрытая тайна.

Возвращаться ли домой? Если да, то ехать ли прямиком или сперва позволить себе женщину? До чего же широкие и оголтелые улицы сегодня вечером!

«Свернем-ка сюда, — решил Бигуа, выбрав темную улочку, в угловом доме которой окна горели чересчур ярко, а дверь подъезда была приоткрыта. — Идти нужно здесь — по крайней мере в этом я уверен».

Домой он вернулся около двух часов ночи.

«Вот стены моей квартиры, и потолок моей квартиры, и пол. Мы привыкли не обращать на них внимания, а между тем они оберегают нас так кротко, покорно и преданно от пугающей бесконечности пространства вокруг. Под этим кровом спят дети. И спит жизнь, которая пока еще в зародыше. Впрочем, этот эмбрион, может быть, то и дело будит свою маму, желая знать, есть ли какие-нибудь новости в мире людей».

Полковнику вроде бы послышался голос жены. Деспозория вот уже в третий раз звала его из своей комнаты. Она в тревоге ждала его возвращения.

— Откуда ты так поздно?

— Ездил купить себе шляпу.

Чуть погодя Бигуа добавил:

— Я встретил Эрбена, и мы поужинали вместе. Ну а ты как поживаешь? — Таким тоном полковник мог бы обратиться к старому приятелю, которого увидел спустя много лет после разлуки.

— Уже три недели я лежу с гриппом, — сказала Деспозория спокойно, однако в ее голосе дрожал легкий упрек.

— До чего же я виноват перед тобой!

Бигуа опустился на колени перед кроватью жены. И продолжал держать ее за руку — их ладони сомкнулись, как только он вошел к ней в комнату. Через это прикосновение полковник чувствовал свой дом, сейчас такой отчужденный и замкнутый.

Деспозория гладила его седую голову, и Бигуа, совсем обессиленный, успокоился — настолько, что заснул прямо на полу возле кровати. Деспозория сперва не заметила этого и еще долго гладила его — а на самом деле, гладила его сон.

Потом полковник очнулся — лишь для того, чтобы, не поднимая головы, сказать отчетливо и ясно:

— Как только ты совсем поправишься, уедем в Америку.

И снова заснул, на этот раз глубоким сном.

Спустя неделю, когда Бигуа вернулся домой с билетами до Лас-Делисьяс в кармане, он застал на лестничной площадке Деспозорию: она ждала его.

На осунувшемся, но по-прежнему прекрасном лице жены полковник прочел какую-то новость, однако не понял, хорошая она или печальная.

— С Марсель не все в порядке, — сказала Деспозория. — Собирая чемодан, она почувствовала себя плохо. Ничего страшного. И все же...

— И все же?

— Ребенка не будет. Так было угодно Богу, и я не стала дожидаться твоего возвращения, чтобы от всего сердца отблагодарить Его.

Бигуа не проронил ни слова в ответ и ушел к себе в комнату, чтобы осмыслить известие.

VII

Морской воздух будоражил полковника, и он хотел, чтобы дети ощутили всю радость этого путешествия через Атлантику.

— Вы счастливы? Счастливы?

Он не знал, произнести ли эту фразу с мелодикой вопроса или восклицания, настолько безучастны были лица детей.

«Мир вокруг никогда ни настолько благополучен, ни столь горестен, каким мы его представляем».

Но до чего же чудесно смотрелись дети на фоне юного, игривого, неистощимого на выдумки, изобретательного моря! Эти водные просторы нужно видеть ребяческими глазами, думал полковник.