– Как думаешь, Анют? Ничего, что я их об этом попрошу? Или они уже придумали другое имя? – обратилась Тина к задумавшейся над ее рассказом дочери.

– Да нормально, мам. Попроси, конечно. По-моему, они только рады будут. Митька – тот вообще тебе в рот смотрит, каждое слово твое ловит. Ты ж для него с детства не только родительница, но и авторитет непререкаемый. Слушай, мам, а мне вот сейчас что вдруг в голову пришло… Знаешь, а Митька ведь никогда даже в твоем материнстве и не усомнился… Хоть и знал, что ты не мать ему, а тетка… А я? Ты помнишь, как я с тобой спорила все время?

– А как же? Помню, конечно. И умница, что спорила, что в себе не держала.

– Да нет, это ты у меня умница… – задумчиво проговорила Анюта, благодарно взглянув на мать. – С другими-то детьми, знаешь, родители споров особо не заводили. Приказы-указания давали, и все. А ты… Ты все наоборот… Только сейчас я поняла, мамочка, какая ж ты у меня умница…

– Да ну, скажешь тоже. Налей-ка мне лучше еще кофейку! Может, взбодрюсь хоть, а то Митенька придет, меня испугается…

Да уж, что и говорить – с Митей хлопот особых у Тины никогда не было. А вот Анютка росла неспокойно. Что называется – оторви да брось. Характерец у девчонки тот еще проклюнулся – так порой свое мнение отстаивала, что и до школьных драк дело доходило. Тина ее никогда не наказывала. Просто уважала да понимать старалась. А уж насчет поспорить о чем – тут уж им, матери да дочери, и действительно не мешайте никто…

– Мам! Ну нельзя, нельзя так жить, всем и во всем уступая! Ты что! Надо же стоять за свое горой, уметь всего самой добиваться! Иначе растопчут ведь! – горячилась, будучи еще семиклассницей, Анютка, сидя перед матерью за столом и прижимая медный пятак к разрастающемуся под глазом сиреневому фонарю, результату возникшей стихийно школьной потасовки. – И я буду сама всего добиваться, хоть и кулаками! И не дам себя в обиду!

– Ну да… Добиваться, конечно, надо… – тихо кивала ей в ответ Тина. – А ты посмотри, дочка, ты вдумайся в смысл этого глагола – «добиваться»… Он же происходит от глагола «добивать»…

– Ну и что? И пусть происходит!

– А тебе так обязательно нужно добивать кого-то, чтоб что-то получить? Ну, допустим, добила. Допустим, получила. А дальше-то что? За этим для себя полученным всегда будет тянуться хвостом то самое «добитое», и никуда ты от него не денешься…

– А по-твоему, значит, надо всем и всегда уступать? Быть слабохарактерной лучше, да?

– Хм… А по-твоему, сила характера заключается в том, чтоб не уступать?

– Ну да…

– Нет, Анютка. Не права ты. Согласись, что не уступить – это гораздо проще. Правда? А вот уступить – это гораздо сложнее. Во все времена почиталось за истину, что войны развязывают слабохарактерные и трусливые, а вот урегулировать конфликт миром удается только сильным и смелым. Всегда проще в войну ввязаться, чем мудро отойти в сторону. Всегда проще отобрать, чем отдать. Так что характер у отдающего сильнее, получается, чем у берущего…

– Мам, ну сейчас уже время другое, понимаешь? Жестокое очень! Сейчас будешь вот так рассуждать – на обочине жизни останешься!

– А я согласна быть на обочине, Анют. Я выбираю эту обочину, зато отказываюсь от драки. В драке, понимаешь ли, суть человеческая истончается, а он этого и не замечает… Каждый выбирает для себя свой путь, дочка. Осознанно выбирает. А не бьется в общей драке жестоко непонятно за что. И вообще, нормальный человек никогда не станет дракой отстаивать свою жизненную позицию. Он просто себе ее оставит. А вот человек-невежа будет драться до последнего, совершенно искренне при этом полагая, что его позиция является исключительно правильной. И в драке этой он бывает до абсолютности жесток.

– Да куда ж от нее денешься-то, мам, от жестокости этой? Ты прямо как с луны свалилась, ей-богу! Неужели ты не знаешь, что в нашей школе творится? Ведь та же дедовщина…

– Знаю, Анют. Знаю и вижу. А только знаешь, почему она живет в людях, жестокость эта? Потому что они ее за данность приняли! Убедили себя, что, мол, время такое, что жестокость для этого времени – норма… А я не хочу! Я не хочу принимать ее за норму жизни! И потому я предпочту не воевать, предпочту обочину. Или поддержу того, кто тоже осознанно эту обочину выбрал. Хоть как. Хоть словом, хоть делом…

– Мам, да ты просто Чехова своего начиталась, вот и рассуждаешь так!

– Как, дочь?

– Наивно, вот как! Кто твоего Чехова сейчас читает-то? Сейчас все только детективы читают да блокбастеры смотрят. А ты – Чехов…

– Да, дочь. Пусть читают. Пусть смотрят. А я все равно буду перечитывать Чехова. И никогда не пожалею об этом! Так уж получилось, что мы с Антоном Палычем в этом вопросе единомышленники. Он тоже не хотел хамство и пошлость своего времени принимать за общепринятую норму, за данность. И я не хочу. И мне очень жаль, что люди разучились его читать.

– Интересно ты рассуждаешь… Это что же получается? Ты собралась жить вне времени, что ли? Надеть розовые очки и не видеть жестокости и прагматизма? Это же чистоплюйская позиция, мамочка! Позиция гордого, выпавшего из окружающего его мира человека. Кругом дерьмо, а я его не вижу? Чехова почитываю? Это же позиция слабого, получается! Слабого, который цепляется за отголоски прошлого…

– Нет. Совсем не слабого. Нельзя назвать слабым человека, который не боится со своей позицией в общепринятой морали исчезнуть. Да, голос его слаб. Порой и не слышен даже. Но сила его как раз в том и состоит, что он имеет внутреннюю смелость не пускать в себя прагматизма и жестокости своего времени. Пусть они будут, раз уж существуют, но только не во мне. Такой вот мой выбор.

– Ага. Слышали. Непротивление злу насилием…

– Может быть. Может быть. Но гораздо сложнее, гораздо труднее не противляться злу насилием, как ты говоришь, чем принимать активное участие в этом зле. А человек ведь, по сути, существо сложное. И думающее. И делающее свой выбор. И неизвестно еще, кто более прав – кто «не противляется» или кто работает кулаками в толпе злобствующих. Ты подумай об этом, дочь. Хорошо?

– Хорошо, мам. Подумаю, – снова трогала осторожно пальцами свой фингал Анютка, пристраивая к нему медный пятак. – Ты, конечно же, не права, но что-то меня зацепило, знаешь… Да, я подумаю, мам…

А через неделю Тина с удивлением обнаружила Анютку лежащей в гамаке, привязанном к тогда еще плодоносящей груше, с томиком Чехова в руках. Дочь так зачиталась, что и не увидела ее, медленно идущую по дорожке от калитки к крыльцу. Пришлось-таки Тине встать на цыпочки да проскользнуть мимо дочери незамеченной…

С тех пор как подменили девчонку. Задумчивая стала такая, изнутри будто сосредоточенная. Тина ей не мешала, с расспросами приставучими не лезла. Видела, что происходит в дочери серьезная работа по взрослению да становлению личности. Нарабатывание внутреннего духовного мира происходит. Своего, собственного. А это и есть, Тина считала, в каждом человеке главная его составляющая – наличие собственного внутреннего мира, поскольку без него вовсе и не жизнь получается, а сплошные маетные разброд-шатания, похожие на Сизифовы попытки закатить свой камень в гору. Спокойна была Тина за дочь. Что бы Анютка ни делала, какие бы разухабисто-бездумные на первый взгляд поступки ни совершала, все равно была спокойна. Знала, что будет она жить в ладу с собой, даже и в трудностях. Хотя и не хотелось ей по-матерински никаких таких для дочери трудностей, чего уж там душою кривить. Да их и не было пока в Анюткиной жизни, этих трудностей, если по большому счету судить. Все у нее складывалось в общем благополучно. Правда, в последнее время слишком уж задумчивой стала дочь, будто решала что-то для себя важное. Но Тина опять же с расспросами к ней не лезла. Знала – захочет, сама скажет…