И за плечо кто-то тронул робко.

– Ау, Ханс! В лаборатории давно вас ждут, милости прошу! – сообщил очкарик, усмешку деликатно пряча.

27

Я замер за спиной Отто. Шептал профессор недоверчиво и восхищенно: “Неужели, Ханс, неужели?!” Оторвавшись от прибора, встал и уже во весь голос сказал:

– Ханс, неужели?!

И обнял меня растроганно:

– Это ваша линза, друг Ханс.

Я плечами пожал:

– Делал, что мог.

Отто подмигнул:

– Мы поняли друг друга.

Я следом приник к окуляру. Теперь Отто был у меня за спиной.

– Ну, Ханс? Не слышу! Молчите почему? Ханс, скажите: браво!

И я сказал:

– Браво!

28

Увидел себя офицером в коляске мотоцикла. Бинокль к глазам был приставлен. Я передал бинокль фельдфебелю, он тоже стал смотреть, за спиной водителя сидел.

– Знаменитые линзы Отто, те самые?

– Те самые, – кивал я.

Он языком зацокал:

– Сила!

Мы ехали по проселку. Впереди нас такие же мотоциклы и позади тоже. И на соседних проселках, всюду. Трехколесные букашки, тарахтя, ползли армадой по бескрайнему, залитому солнцем пространству. Пилотки пассажиров покачивались мерно в такт движению. Фельдфебель все мусолил в руках бинокль.

– На производстве вроде жертвы были, слышал.

– Вроде да, – кивал и кивал я.

И он бубнил и бубнил:

– Зато теперь меньше будет. С оптикой такой, верно?

Я отобрал у него бинокль, не игрушка.

– Неверно. Больше, надо полагать.

– Ваша правда, господин оберст-лейтенант, – поддержал меня водитель.

Я приказал ему:

– Смелее, Карл! Не сомневайся! Полный вперед!

Лес непролазный на пути встал. Но нашлась дорога, деревья перед нами раздвинулись. И мы свернули на нее, поехали.

– Ваша правда опять, – кивнул водитель.

Когда в речку уперлись, он уже не раздумывал, повинуясь моему жесту. И мы промчались по мелководью, взметнулись снопы брызг.

– Опять, что ли, моя? – засмеялся я.

Ехали. За спиной кавалькада целая катилась. Догнал офицер знакомый в коляске такой же, прокричал:

– Не знаю, как ты тут ориентируешься, но я, Ханс, по тебе!

– Правильный выбор, Томас! – подбодрил я.

– По пятну родимому на щеке!

– Не ошибешься!

Весело стало в тряске сумасшедшей на ухабах. Другие офицеры тоже за мной гнались в колясках своих, много нас в лесу дремучем вдруг оказалось.

– За меченым! Не отставай! Все за меченым!

Встали колонной посреди дороги, из колясок полезли на обочины по малой нужде. Зашипел лес.

И тут из-за деревьев собака на нас выскочила. Заорали мы голосами дурными, к мотоциклам бросились, снаряд будто просвистел. В панике в ширинки принадлежности свои запихивали. И я громче всех кричал, не веря:

– Грета!

Хромала ко мне, набок заваливаясь, и в коляску следом прыгнула, прямо в объятия. От пуль следы еще шерстью не заросли, к себе ее прижимал.

Затарахтели опять, поехали. Томас все успокоиться не мог:

– Первым делом обоссались! Ну вояки!

Фельдфебель с любопытством наблюдал наши с Гретой объятия.

– А Грета почему? Вот Грета именно?

– Потому что Грета.

– Нет, самый раз ей, не знаю почему.

– Я тоже считаю, – кивал я.

Только в поселок въехали, приказал остановиться. Из коляски выпрыгнув, следы свои разглядывал, в асфальт навсегда впечатанные. Мимо пилотки мелькали, колонна неслась. А мы с Гретой стояли, бег ночной вспоминая, наше знакомство. И я все зачем-то на отпечаток свой наступал, сапог не помещался. Штатский след был.

29

В парикмахерской, оказалось, работала. И хмыкнула только, увидев меня в офицерской форме, не удивилась. Та самая, шальная Петра соседка. Вежливо из рук фуражку взяла, и я сел в кресло.

– Видишь, я вернулся. Вот он я. Ты как в воду глядела.

Стригла молча. Над ухом ножницы с расческой друг о друга позвякивали.

– А Пётр? Наташа? Ну, рыжая? – спросил я.

Брови над живыми глазами вверх поползли. И я даже усомнился, что были они, жили вообще на свете.

– Язык забыла? А в школе пятерка, хвасталась.

Ножницы в ответ стрекотали бесконечно.

– Бывает, – сказал я.

Мыла мне голову, и я, намыленный, всхлипнул, а она опять хмыкнула. Потом брила меня опасной бритвой. Вытянул шею, подбородок задрал: горло перережет или нет? И она в третий раз уже хмыкнула. Я закрыл глаза.

2014

Бегут ноги сами по себе, голова вбок. От огня глаз не оторвать. Там за городом на АЭС пожар гуляет, и вентруба над блоком вдруг свечой во тьме встала! И по улицам напролом – инструктор Кабыш, по газонам, цветам. К горкому партии, ноги знают.

А начальство все равно скорей, всегда впереди. Уже вниз они навстречу по ступенькам, рафик как раз подкатил. Кабыш в последнюю минуту в ряды нестройные втесался.

– Это такое чего?

– Мирный атом, чего. Крыша вон опять у них. Как в позапрошлом.

– Шибко пламя высокое, нет?

– Так битум с керамзитом кровля. Уже обком к нам в гости на огонек.

Не до разговоров, торопятся. Верхушка партийная. Инструктор дверцу предусмотрительно распахнул, при деле был. Еще и прокукарекал вовремя:

– Подарок нам на Первомай! Как подгадали к празднику!

Секретарь из рафика даже высунулся:

– Кабыш, родной! Да как серпом по яйцам!

Дверцу перед ними сам, они же и захлопнули у него перед носом, чуть не прищемили. Внутрь не пустили, нет. И еще не задавили едва, пока на пожар разворачивались, инструктор кузнечиком отскочил.

Лишним постоял и на огонь далекий опять побежал. Может, быстрей даже. На своих двоих по шоссе за начальством вслед. У каждого свой транспорт.

* * *

Погасили, пока бежал. Пламя у Кабыша на глазах вниз и вниз сползало, и осталась над блоком вместо свечи труба обгоревшая. И брандспойты огонь уже на крыше в клочья рвали, до конца душили, всё. Канал технологический под луной заблестел, пейзаж сразу вернулся. И выплыл из ночи пруд-охладитель перед АЭС, рыбаки на мощеном берегу, им все нипочем было.

В проходную инструктор влетел, в ворота распахнутые, не останавливался. Пожарные, черные от копоти, возле машин рукава скатывали, сами себе фарами светили. А Кабыш без устали в полутьме по территории все рыскал, пока рафик не разглядел. Тот у корпуса управления в сторонке стоял, к стене незаметно приткнулся. И пустой, конечно, без пассажиров.