Здесь, на побережье, Василиса оживала. Многое становилось неважным.

Ни внешность ее.

Ни манеры, которые были далеки от идеальных.

Ни ее неспособность к магии, ни нежелание учиться… ничего.

— Марья пробыла здесь все лето, а после вернулась в Петербург. И Настасья с нею. Они жили у бабушки, а родители отбыли в Египет. Об этом Марья написала.

Вяло шелохнулась в душе застарелая обида, потому как получилось, что сами-то родители не снизошли до того, чтобы поставить Василису в известность о своем отъезде. Потом, уже из Каира, матушка отписалась тетке, и та читала вслух письмо, какое-то неловкое, извиняющееся. И Василисе казалось, что она чего-то все-таки в этом письме не понимает.

Письма приходили и ей.

К именинам и еще на Рождество, с непременными поздравлениями и открытками, которые Василиса складывала в девичий свой альбом. И открытки те ей безумно нравились, было в них что-то такое, маняще-иное, отличное от обыкновенного ей мира.

— Тогда как раз и дяди не стало. И, наверное, тетушке было одиноко…

Коляска остановилась.

И Демьян подал руку, помогая выбраться из экипажа.

— Время от времени приезжала Марья. Потом опять уезжала, здесь ей не нравилось. Да и возраст… бабушка успела ее вывести в свет, прежде чем… ее не стало.

Василиса огляделась.

И тут, и там виднелись следы недавнего дождя. Огромная лужа отвратительного черного цвета растянулась перед воротами. И казалась она бездонною. Ручейки воды выбрались на дорогу, размыли ее, смешали землю с грязным пеплом.

А камень вот заблестел.

И подпалины, оставленные огнем, будто посветлели. Трава же была зелена и усыпана каплями. И лошади, весьма оживившиеся за последние дни, спешили собрать их. Они по-прежнему бродили по леваде, которая поправилась и обзавелась парой свежих перекладин, весьма отличавшихся цветом.

Пахло сосной.

И лугом.

И землею.

— Родители… к известию отнеслись равнодушно. Как мне кажется. Во всяком случае, не изъявили ни малейшего желания вернуться. Тетушка была занята конюшнями и отказалась уезжать. Вот Марье и пришлось стать старшей. Хотя… наверное, она ею стала задолго до того. Она взяла на себя заботу об Александре и о Настасье, которая заявила, что желает уехать за границу, что ее ждут в Сорбонне. И обо мне тоже, хотя, надеюсь, что не доставляла особых хлопот.

Василиса переступила через лужицу и, подойдя к леваде, оперлась на нее. Определенно, лошади не выздоровели, но выглядели не в пример лучше, чем прежде. Вычищенные, избавленные от клочьев старой шерсти, с постриженными гривами, они больше не производили того удручающего впечатления, которое заставляло думать, что ничем-то им и не поможешь.

— Пока… не случилось проклятье, — Василиса протянула руку, и в нее осторожно робко даже ткнулась лошадиная морда.

Следовало бы угощения прихватить какого.

Или…

Она погладила теплую переносицу, и старый жеребец прикрыл глаза, замер, прислушиваясь к человеку, только уши слегка подрагивали.

— Я была сегодня у ветеринара, — зачем-то призналась Василиса. — А он сказал, что не станет тратить время, и вообще… иногда я думаю, что вдруг да он прав? Точнее не он, но прочие люди, которые знают, как правильно.

— Что именно правильно? — Демьян перелез через ограду и, подойдя к хмурой косматой лошаденке, взиравшей на людей с преогромным подозрением, присел рядом.

— Не знаю. Все. Вдруг они правы, и мне не стоит заниматься лошадьми? Конюшней этой… и вообще…

— Может, и правы. Может, и нет. Но вы никогда не узнаете, если не попробуете. Погодите-ка… тихо, — это было сказано уже кобыле, которая явно не испытывала к людям ни доверия, ни симпатии. Демьян перехватил переднюю ногу и попытался поднять, но кобыла шарахнулась. — Вот же… да погоди ж ты…

Кобыла, оттопырив хвост, попятилась. Грозно клацнули желтые зубы. А уши прижались к голове. И всем видом она показывала, что не намерена терпеть этаких невозможных вольностей от человека постороннего.

— Я тебе… — Демьян погрозил кобыле пальцем.

А та лишь заржала, словно насмехаясь.

— Что-то не так?

— Не знаю, — он потер глаза. — Мне бы поближе глянуть…

Василиса наклонилась, поднырнув под тонкую жердину. На леваде земля была мокрой и скользкой. Обскубанная лошадьми трава не держала воду, и та пробиралась к корням.

— Осторожней! — Демьян кинулся было навстречу и успел перехватить руку, удержать от падения. — Здесь скользко.

— Знаю. Только забыла… сколько я всего забыла!

Пахло землею.

Травой.

Лошадьми и навозом, шарики которого виднелись то тут, то там. А вот людей не было. Куда подевался Аким? А его племянник? И защита, пусть восстановленная Вещерским, вдруг перестала казаться надежною.

— Которая вам нужна?

— Вот та, — Демьян показал на кобылу, что, отойдя в сторону, продолжала коситься на людей с явным неодобрением. Время от времени кобыла встряхивала гривой и щелкала зубами. — Надо за сбруей сходить. С ней что-то не то…

С ней определенно было «не то». Спина лошади провисла, брюхо опустилось едва ли не до земли. Суставы разбухли, а копыта вытянулись, загнулись характерными башмаками.

— Иди сюда, — велела Василиса, перехватив конский взгляд. Кобыла встряхнула головой. Грива ее густая, стриженная коротко, поднималась неровною щетиной. А на темной шерсти виднелись проплешины. — Иди, иди… хорошая моя… красавица и умница…

Василиса подходила к лошади медленно, осторожно, не упуская из виду и пегого жеребца, который держался рядом. Слишком уж рядом.

— Осторожнее…

— Хорошая, ласковая… тяжело пришлось? Обижали тебя? — голос изменился, сделавшись мягче, и не важно было, что говорить, главное, чтобы не молчать, чтобы вытягивать за словом слово. И лошадь таки шагнула навстречу. Застыла, нервно вздрагивая исполосованной шрамами шкурой. — Хорошая… все закончилось, все прошло… подходите, только аккуратно.

Демьян понял.

И не стал переспрашивать, как и медлить. Он приближался так, чтобы кобыла могла его видеть, но ступал мягко, по-кошачьи. А Василиса говорила. Гладила жесткую клочковатую шерсть, глядела в лиловые глаза, в уголках которых застыли капли гноя, и говорила, говорила…

Она умела вот так заговаривать.

И не только.

Но вот… позабыла, как когда-то зашептывала Хмурого, который с юных-то лет отличался дурным норовом и никого-то, кроме тетушки и Василисы, к себе не подпускал.

— Тише, моя хорошая, тише… — Василиса моргнула, ибо теперь лишь увидела лошадь всю, как она есть, с больною спиной, с зудящею кожей, с животом, который раздулся сперва от голода, а теперь вот от еды. С кривыми зубами. Их осталось немного, да и оставшиеся ныли, причиняя немалые мучения.