— Да, я показала ему шрам, верно, и ничего плохого в этом не вижу, но никогда не просила его до меня дотронуться. Да я даже и не помнила об этом. Просто невероятно, как он теперь все извращает.

— Он тогда впервые до тебя дотронулся, и ты, судя по всему, гордилась тем, что все-таки добилась своего. А потом разрешила массировать себе шею.

— Вижу, вы стали настоящими друзьями, а иначе как тебе удалось раскрутить его на такой рассказ? Однажды он спросил про мою шею, я нагнула голову, чтобы показать, где болит, а он начал делать массаж. Да, я не противилась, поскольку не предполагала в нем никаких дурных намерений или задних мыслей, я ему доверяла. Я же тебе говорила, он был мне как отец. Но это случилось всего один раз.

— Один раз… а потом другой, но как только он понял, что на тебе нет лифчика, тут же остановился.

— Может, и два раза. А лифчик в то время я вообще редко носила.

— У меня ты всегда была в лифчике, — заметил я.

— Понимала, что тебя нужно опасаться, но о нем никогда ничего подобного не думала. Пока он не вернулся из той поездки и я не увидела, что это совсем другой человек, мне такое и в голову не приходило. Но к чему ты клонишь? Даже если я дала ему повод, хотя я его не давала, даже если была не права, обратившись в суд, разве это оправдывает то, что потом произошло, — гибель всей моей семьи?

— Конечно нет, — признал я, — это не оправдывает ничью смерть. Я просто хотел узнать, насколько он был искренен в этой части истории.

— Все так и было. — Она отвела взгляд. — Но он сделал неверный вывод. И я не перестаю раскаиваться в том, что подала тот иск, но неужели я должна заплатить такую цену?

— Он считает тебя виновной в смерти дочери, ты была права.

Я передал ей рассказ Клостера об отношениях с женой, о страхах, преследовавших его со дня рождения Паули, о негласном соглашении, существовавшем между супругами в последние годы, о бурной реакции жены Клостера на предъявленное в письме обвинение, о ее немедленном желании развестись, о том, как она с помощью этого обвинения отобрала у Клостера дочь, о его переезде в отель в ожидании, пока ему разрешат увидеться с Паули, и о трагедии, произошедшей в день намеченного свидания. Я попытался как можно точнее воспроизвести воспоминания Клостера о том вечере, начиная с телефонного звонка и кончая обнаружением трупа дочери в ванне. Рассказал также о фотогалерее и кинокадрах, навсегда запечатлевших девочку с букетом. Лусиана, которая и предположить такого не могла, не переставала удивляться, а когда я закончил, глаза ее блестели от слез.

— Но я в этом не виновата, — всхлипнула она.

— Конечно нет, однако он думает иначе.

— Это всё его жена… Конечно, его жена, — еле слышно произнесла она.

— Он считает, что соглашение было нарушено из-за письма, что ему удалось бы продлить его еще на несколько лет, пока Паули не подрастет. Он так и сказал: если бы жена не прочитала письмо, его дочь осталась бы жива. И еще в одном ты была права — в Вилья-Хесель вы встретились не случайно. По его словам, сама мысль о том, что его дочь мертва, а ты будешь жить припеваючи, казалась ему невыносимой, и он решил приехать туда, чтобы ты вспоминала о ней каждый день, как он, и чтобы твоя жизнь, как и его, остановилась.

— Ну, если дело только в этом… то он давно своего добился. Но видишь, он все-таки признал, что хотел отомстить, а мне важно узнать хотя бы это. Честно говоря, я не надеялась, что он исповедуется тебе во всех преступлениях.

— Да, он сказал только, что в тот день, уже уходя, видел с набережной твоего жениха далеко в море, а когда на следующий день узнал о его гибели, усмотрел в этом свершение наказания в соответствии с законом «око за око, зуб за зуб». Еще сказал, что благодаря тому случаю у него родилась идея романа о справедливости и масштабах возмездия.

— Но одной смерти ему оказалось недостаточно.

Она посмотрела на улицу, потом на часы и, нащупав в кармане платок, вытерла глаза.

— Видимо, так, — согласился я, — хотя он говорит, что с того дня занимался исключительно романом, персонажами которого вы оба являетесь, что больше ни разу тебя не видел и узнал о смерти родителей только из твоего письма.

Не отводя взгляда от окна, она покачала головой.

— Это ложь, он был на кладбище в день похорон.

— Я сказал ему об этом, но оказывается, он каждый день ходит на могилу дочери, и он тебя не видел.

Она в раздражении повернулась ко мне:

— Надеюсь, ты понимаешь, что он не собирается признаваться и у него на все случаи жизни приготовлена какая-нибудь история.

— Больше всего меня смутило то, что он вроде бы говорит правду, ему нечего скрывать. Насчет смерти твоего брата он сказал даже то, что вполне мог бы утаить и о чем мы не знали — в разное время он переписывался с заключенными этой тюрьмы. Полиция проверила этот факт, и он отдал комиссару Рамонеде хранившиеся у него письма.

— Одни отдал, а другие предусмотрительно выбросил, — прервала меня Лусиана. — Возможно, заключенные сообщили ему о своем сокамернике, которого на время выпускали из тюрьмы, а если он следил за моим братом и знал о его связи с женой этого несчастного, достаточно было нескольких анонимок, чтобы спровоцировать его. Как только я увидела эти послания, мне стало ясно, что их написал он, меня ему не обмануть.

— Он рассказал, что во время беседы с Рамонедой насчет детективных романов комиссар показал ему анонимки и спросил, кто, по его мнению, мог их сочинить. Клостеру показалось, комиссар подозревал тебя.

На несколько секунд Лусиана от возмущения лишилась дара речи, руки у нее задрожали.

— Теперь ты видишь, — пробормотала она, — видишь, как он все переворачивает с ног на голову? Он пытался убедить тебя, что это сделала я?

— В том-то и дело, что нет. Клостер полагает, возможно какое-то иное объяснение произошедших событий. Наверное, он изложит его в своем романе. Я же, по его мнению, никогда в это не поверю.

— Никакого иного объяснения нет — это сделал он. Не понимаю, почему ты до сих пор сомневаешься. Он не остановится, пока я не останусь одна, и я буду последней. Вот какой мести он жаждет, недаром он заложил ту страницу в Библии, где говорится о семерых за одного. И пока мы тут беседуем, Валентина находится там, с ним. Никогда не прощу себе, если с ней что-нибудь случится, и не собираюсь больше ждать ни секунды, — заявила она и попыталась встать, но я удержал ее.

— Когда я упомянул ту фразу из Библии, он сказал, что мы неверно ее истолковываем. Число семь — это скорее символ полноты и совершенства возмездия, достойного быть осуществленным лишь Господом. Так что если за этими смертями стоит он, его жажда мщения уже должна быть утолена.

— В романе о секте, который он мне диктовал, число семь отнюдь не было метафорой — там по очереди убили семерых членов одной семьи. Именно такое наказание он с самого начала и задумал, потому и не опубликовал роман — боялся выдать себя. Ты спросил, почему он стоял перед домом для престарелых?