– Миленький, – говорит вдруг Валентина Ивановна, тихо, нежно и виновато. – Миленький, миленький… – И целует его в лоб – бережно, с какой-то даже опаской. (Так целуют покойников?) И тут, старик, на моих глазах происходит чудо: словно мертвая царевна, Писигин оживает: лицо его розовеет, губы светлеют, глаза открываются.

– Миленький, миленький, миленький, – продолжает повторять Валентина Ивановна нежно и виновато, очень виновато, хотя, убей меня – не понимаю, в чем ее вина? (Как мама меня учила: «Если над тобой смеются, сам смейся громче всех», но, видно, его никто этому не учил.) А Валентина Ивановна стоит рядом с ним (она выше его, не как Женька выше меня, но тоже – выше) и собирает с его плеч и сдувает невидимые, несуществующие пылинки. Очарованный этой удивительной картиной, я вспоминаю, когда последний раз Женька сдувала с меня пылинки, вспоминаю и вспомнить не могу, и от этого мне становится грустно, и тут же вспоминаю, что и не нюхала Женька меня уже много-много лет, и от этого становится еще грустнее…

– ТУК! ТУК! ТУК!

Я сразу понимаю – кто, шаги Харона возвращают меня в реальность. (Пожалуй, это самая большая загадка во всей этой истории, которая сплошь состоит из загадок.) По своему обыкновению, Харон в кабинет не входит, а лишь всовывается к нам до половины, свою нижнюю часть оставляя за дверью, открывает рот, и, пожалуйста, еще одна загадка, но – стоп! – этому предшествовала следующая картина: когда Харон – «ТУК! ТУК! ТУК!» – шел по коридору, Валентина Ивановна отскочила вдруг от Писигина, поправляя на ходу волосы и придавая своему лицу строгое, деловое выражение, выражая произошедшее одним словом, Валентина Ивановна от Писигина – дистанцировалась. Я думаю, тут одно из двух: или он не ее муж, или она не его жена… Но не исключаю и третьего: курьер, которого я в шутку прозвал Хароном, он ведь, в сущности, еще мальчишка, ребенок, которому рано еще видеть подобную, практически интимную сцену, тем более, в рабочее время и на рабочем месте. Данный вариант представляется мне наиболее вероятным. А Харон смотрит на них озорно и лукаво (точь-в-точь, как Алиска: «Да я все знаю!»), переводя взгляд с Писигина на Валентину Ивановну и с Валентины Ивановны на Писигина.

– Тебе чего, Вань? – спрашивает его Валентина Ивановна как ни в чем не бывало. (Сколько лет живу на свете, не перестаю удивляться женскому самообладанию – вон как Писигин нервничает, места себе не находит, а она – как ни в чем не бывало!)

– Так тебе чего, Вань? – повторяет свой вопрос Валентина Ивановна и улыбается. В ответ Харон закидывает назад голову (шея цыплячья, детская совсем), вскидывает длинный и острый подбородок и громко возглашает:

– Ва-ал!

И во второй раз:

– Ва-ал!

И в третий то же самое:

– Ва-ал!

Ты, наверное, вспомнил твоих любимых Ильфа и Петрова: «Ваал и Молох капитализма»? Нет, старик, все гораздо проще: наш Харон – заика, и его «Ваал» – всего лишь неудачная попытка назвать имя Валентины Ивановны. Она понимает это раньше меня и приходит ему на помощь:

– Валентина Ивановна.

Курьер смотрит благодарно и мотает головой, подтверждая, что именно ее имя он и пытался выговорить, а дальше продолжает уже без малейшей запинки – такая редкая форма заикания.

– Писигин приехал! – сообщает он и, широко разведя руки, восторженно прибавляет: – С во-от таким букетом цветов! Ва-ам!

По правде сказать, мне становится немного не по себе: Писигин-то – не Писигин, то есть тот, кого я Писигиным назвал, Писигиным не является, и, наверное, из-за этого он так расстроился.

– Он сейчас у Константина Михайловича, – прибавляет курьер, и мне еще больше становится не по себе – к тому же Писигин еще и не Константин Михайлович. Однако эта мгновенная досада на себя тут же сменяется законной за себя же гордостью: Валентина-то Ивановна! Угадал! Угадал? Что ты, бабка Угадка какая-нибудь? Ты не бабка Угадка, ты медиум, старик, граф Калиостро! Дедуктивный метод Шерлока Холмса, помноженный на интуицию майора Пронина, дает потрясающие результаты! Решил, что ее зовут Валентина Ивановна, и вот, нате вам, пожалуйста, – Валентина Ивановна! А что такое Харонов АД? Нет ничего проще! Ну, например, «Адидас»… Сокрушилин услышал и рванул. Впрочем, это раньше наш человек вот так мог рвануть за «адидасами». («Тот, кто носит “Адидас”, завтра Родину продаст», – любил, помнится, говаривать Гера, а сам, гад, в них красовался… Кроссовался, ха-ха!) Да нет, это я так про «Адидас» сказал, для примера, но, надеюсь, ты теперь понял, что за тем Хароновым адом стоит совсем не то, что мы имели в виду?

– Букет? Мне? – От удивления глаза Валентины Ивановны округляются.

– Ва-ам! – мотает головой Харон.

– Интересно, по какому поводу? – задумывается она и восклицает вдруг звонко и радостно: – Ах, ну да… Как же я забыла, сегодня же восьмое марта!

А как я мог забыть? И никому из своих женщин не подарил цветы: ни Женьке, ни Алиске, ни Даше… И маме, главное, маме, это ее самый любимый праздник! Я растерянно смотрю в растерянные глаза того, кого я считал Писигиным – тоже никого не поздравил? – перевожу взгляд на окно и вижу, что там не весна, а осень, и понимаю, что сегодня не восьмое марта, а какое-то ноября… И тот, кто не Писигин, тоже смотрит в окно… А Валентина Ивановна смеется, видя, что мы поверили, но не так, как недавно, когда я назвал не Писигина Писигиным, а иным, воркующим голубиным смехом, и, смеясь так, плавной походкой выходит из кабинета, вновь оставляя нас вдвоем с этим маленьким серым человечком, с этим Неписигиным. Он смотрит на меня, показывая всем своим видом, что больше шутить не намерен.

– У вас есть жена?

От этого вопроса мне становится просто смешно: если у меня есть дочь, то, наверное, есть и жена?

– Есть, – отвечаю я, с трудом скрывая усмешку.

Кто-то звонит. Даша? Неужели снова Даша? Если он снова ей нахамит, я не знаю, что с ним сделаю! Даша, я вижу по его лицу – Даша!

– Нет здесь никакого Агаджанова!

Нет, кажется, не Даша…

– Нет, не прачечная!

А он тоже не знает, как надо отвечать, когда прачечную спрашивают?

Вам лучше не знать, что это!

А я знаю – это прокуратура.

Смотрит на меня.

– У нас с прачечной номера похожи. А директор там Агаджанов. Звонят все время.

Спасибо за объяснение. Значит, и в первый раз не Даша звонила, и я очень рад, что не Даша… А в том, что я услышал ее голос, нет ничего странного, это для меня еще одно доказательство моей любви.

– Я хочу в туалет. – Это ты сказал? – Это я сказал. А что, нельзя? Хочу, давно хочу, но то стесняюсь спросить, то забываю.

– В туалет? – Неписигин криво улыбается. Что это значит? Не понимаю…

Да нет, это даже хорошо, что я ничего не понимаю, очень хорошо, потому что рано или поздно он все равно сработает, мой закон всемирного понимания (он же закон всемирного непонимания). Я открыл его однажды ночью, когда не мог заснуть, а заснуть не мог потому, что не мог понять всего, что вокруг меня тогда происходило, и как только я его открыл, так сразу и заснул! А утром поработал над формулировкой. «Количество непонимания рождает качество понимания». Или (это научнее и точнее): «Количество непонимания прямо пропорционально качеству понимания». Я не скажу, что после открытия данного закона мне стало легче жить, но проще, несомненно, проще. Со мной такое не раз бывало: не понимаю, не понимаю, не понимаю, а потом – БАЦ – и понимаю! Всё. Абсолютно всё. Да еще как понимаю! (Как Гера говорит, вижу вглубь на три метра, правда, это он про себя говорит.) Только не надо торопиться, не надо делать скоропалительных выводов, как, например, с Писигиным у меня получилось: думал – Писигин, а оказалось – нет. Должна образоваться критическая масса непонимания, а с ним этого, видно, не произошло.