Я стоял на террасе. Как раз вернулся с пробежки и пил пиво.

– Сменим тему?

Я не повернулся к Осите, чтобы с ним поздороваться.

– Сэнсэй не в настроении. Может, пройдемся?

Осита послушно кивнул и направился гулять по лиственничной аллее.

– Странное вышло дело.

– Не рассказывай, мне неинтересно.

– Ты единственный можешь его понять. Он вполне логично выражается, но, по сути, живет в придуманном им самим мире. Так что вся его так называемая логика – чушь собачья, так мне кажется. Когда он увидел в галерее твою картину, словно одичал. Я вообще ничего не понял.

– Не пытайся сделать то, на что ты в принципе не способен, тем более за чужой счет.

– Мне от тебя подачки не нужны.

– Что, все писатели на голову больные?

– В каком это смысле, больные?

– Да ладно, забудь.

– Работа у меня такая: понимать непонятное.

– Хочешь совет? Есть вещи, которых ты никогда не поймешь. И сообразительность тут ни при чем: это надо чувствовать, такие вещи находятся вне твоего восприятия. А попытки ломать голову – пустая трата времени.

Номура сунул в зубы сигарету и закурил. Ветер утих, лучи солнца обогрели землю; на террасе стало тепло.

– Много я повидал убийц на своем веку. Ходил по тюрьмам, расспрашивал о происшествиях десятилетней – двадцатилетней давности. Криминологию изучал.

– И что?

– Я просто не успокоюсь, пока не пойму.

– Твои рассуждения крутятся вокруг твоей собственной персоны.

– Может, ты и прав. У меня, наверно, просто еще в голове не уложилось, что можно чего-то не понимать.

Номура присылал мне какие-то свои книги, но я их не читал. Мир слов находился где-то за пределами моего понимания.

– Такое чувство, что снега пока не будет, – сказал я.

– О чем ты?

– Хотелось, чтобы снег пошел. Говорят, по другую сторону пика снег часто идет, а здесь его практически не увидишь. Хотя и тут в иные годы такие сугробища наваливает – дома по самую крышу засыпало.

– А при чем здесь снег?

– Я не хочу поддерживать этот разговор, вот и сменил тему.

– Хочешь, чтобы я уехал?

– Ты и так засыпал меня вопросами. Что еще тебя интересует?

– Но я ни о чем серьезном не спрашивал.

– Все просто: мы живем в разных измерениях.

– Смеешься надо мной?

– Ни в коем случае. Человек, как я, убийца, – существо куда более низкое, чем ты, тот, кто об этом пишет. На взгляд общества все обстоит именно так: ты надо мной возвышаешься.

Номура поправил очки, сползшие на кончик носа. Очки были бифокальные и увеличивали глазные яблоки. Это мне показалось забавным, и я засмеялся.

– Ну давай, смейся, – сплюнул собеседник. – Я – выдающийся писатель-криминалист и этим горжусь. Так происходит помимо моей воли, и я не могу тебе этого объяснить.

– Ты меня не понимаешь, я себя не понимаю, вот и все.

– Как думаешь, а Оситу ты понять сможешь?

– Я уже более-менее понял. Что тут сказать? Ты говорил, его признали невменяемым, но это не так. Пусть доктора и эксперты что угодно говорят, все это – слова.

Номура еле заметно кивнул. Я вынул из холодильника две банки пива и вскрыл их.

– Одна для меня?

– Нет.

– Потому что я не понимаю?

– Обижайся, если тебе так хочется, – все равно тебе не понять.

Номура снова покачал головой.

Легкий ветерок сорвал с веток сухую хвою, и она осыпала нас желтым дождем. Было чувство, что только тронь – и хвоя испарится.

Вернулся Осита.

Он стоял под террасой и улыбался, словно не зная, что предпринять.

– Поднимайтесь, – сказал я, и Осита взбежал по ступеням. Номура пристально за ним наблюдал.

– Мне хочется порисовать. Что вы видели?

– Камень. Тусклый, будто выцветший.

– Камень, значит?

Я встал, забрал из гостиной альбом для набросков и принялся зарисовывать углем валун. Тусклый, словно выцветший – такой, как описал Осита. Я бы назвал этот камень зимним.

Я вышел на террасу. Гость взглянул на набросок и разинул рот от изумления.

– Откуда вы знаете, что я видел?

– Это не то же самое. Наверняка форма другая.

– Это то, что я видел. Я его узнаю.

– Я нарисовал зимний камень, не больше.

Когда я это проговорил, Осита счастливо заулыбался.

– Господин Номура, наверно, вы на меня разозлитесь и скажете, что я глупость говорю, но это – тот самый камень, который я видел. Да, он другой формы, но это не важно. Я видел его. И когда увидел в галерее картину сэнсэя, было такое чувство, будто я сам это нарисовал. Вот и сейчас то же самое.

Я вырвал набросок из альбома – не слишком аккуратно вышло, и у рисунка получился зазубренный край.

– Бери, дарю.

– Вам не жалко?

– Чепуха. Мне просто захотелось сделать набросок, и только.

– Спасибо. Когда вернусь в Токио, наверно, побоюсь на него смотреть.

– Тогда выбросьте.

– Слушайте, вы что, оба надо мной потешаться вздумали?

Рассерженный Номура вскочил с места. Пожалуй, я переборщил. Осита виду не подал, будто понимает, что здесь происходит.

Я был не так оторван от мира, как Осита, и представлял, каково сейчас Номуре.

– Вы не против, если я попрошу вас уйти?

Осита, не переставая улыбаться, кивнул.

– Мы еще встретимся? – спросил он.

Я не ответил. Разочарованный Номура еле слышно вздохнул.

В сочельник пошел снег.

Начался он днем, а к вечеру все было укутано белым покрывалом.

Когда я подъехал к дому Акико, солнце почти село. Я прибыл, поднялся к ней в мастерскую и встал перед ее портретом.

Елку она не наряжала. Почему-то ни один из нас об этом не обмолвился. Мы пили вино, ели рагу, которое она готовила три дня.

Снег заглушал все внешние звуки, и клацанье столовых приборов было слышно необыкновенно отчетливо.

Мы поели, я поднялся в мастерскую и встал перед холстом. Лицо Акико было почти закончено. На синем фоне Акико безошибочно узнала свое лицо. Стеки. Переплетение линий. Я писал Акико, и не ее вовсе – мои сокровенные мысли излились на полотне в виде цветов и линий, и получилась та самая девушка.