Очень ей не хотелось выздоравливать, вот просто совсем не хотелось! Но невозможно же было сказать ему об этом, и она сказала:

– А ты где так долго был?

– В командировке, – ответил он.

Дождевые капли поблескивали на его голове, мокрая челка прилипла ко лбу тремя острыми темными стрелами.

– А как же ты ездил? – удивилась Танька. – У тебя ж ребра еще не срослись.

– В машине нетрудно.

«Вот же какой! – подумала она. – Чуть не убили его, а он опять за свое».

Или, может, он уже от другой какой-нибудь работы в командировку ездил?

– Работа та же самая, – ответил Левертов, когда Танька его об этом спросила.

– Другой не нашел? – усмехнулась она.

– Не искал, – точно так же усмехнулся он.

– Платят хорошо?

– Неплохо. Хотя есть места, где получше платят.

– Так чего ж ты тогда? – удивилась Танька.

Она завела этот разговор только для того, чтобы разговор не зашел о другом, для нее опасном. Но теперь ей и правда стало интересно: почему он, такой умный, не найдет себе работу более денежную и на которой, главное, не убивают?

Кажется, Левертов хотел ответить, что она этого не поймет – Танька по лицу прочла такое его намерение, – но, видно, вспомнил, что от нее таким ответом не отделаться, и сказал:

– Того я, что человек не должен уклоняться от своих обязанностей.

– Это какая ж у тебя обязанность? – хмыкнула Танька. – Больно нужны тебе люди, которые сначала соблазнили тебя работой с ними, а потом бросили на произвол судьбы!

Память у нее была цепкая, как репейник, и она в точности повторила слова Евгении Вениаминовны, подслушанные первым утром в этом доме. Левертов, конечно, сразу про это догадался и расхохотался так, что Танька даже рот открыла.

Она впервые видела, как он смеется. Его лицо переменилось совсем. Другой человек был перед ней. Глаза сияли так, будто в них свечки зажглись, и даже цвет их поменялся – из карих они стали золотыми. Высокий лоб светился, как у волхва на картине, а губы очертились линией такой красоты, что впору было зажмуриться.

Но Танька не зажмурилась. Она смотрела на него, и смотрела, и даже моргнуть не могла, не то что взгляд отвести.

– То ли чудо ты, то ли чучело! – Левертов наконец перестал хохотать, но свечки в глазах не погасли. Их свет падал прямо на Таньку. – Сложные вещи понимаешь мгновенно, а в простых разобраться не можешь. – И, увидев, что Танька насупилась, добавил: – И нечего обижаться – на обиженных воду возят. Обязанность у меня такая, чтобы делать максимум того, что я могу. И у каждого такая обязанность. Не перед кем-то, кто соблазнит и бросит, – снова улыбнулся он, – а лично перед собой. Я хотел, чтобы страна переменилась. Я понимал, почему это необходимо, и понимал альтернативу.

– Альтернатива – это что? – спросила Танька.

– Это другая возможность. Либо мы должны были выйти к нормальному развитию, либо грохнуться так, что всему миру мало не показалось бы. Одно являлось альтернативой другому. Я мог способствовать норме и должен был это делать в полную меру сил. Иначе перестал бы себя уважать. И от того, что у меня сломаны ребра, ничего в этом смысле не изменилось.

Этого Танька уже не поняла. Особенно про ребра – как же ничего не изменилось, когда они сломаны? Но расспрашивать не стала. Ей вдруг показалось, что он думает не про альтернативу, и не про ребра, и вообще не про то, о чем говорит… А про что же?

Он смотрел на нее так, будто что-то прикидывал и взвешивал на весах, которые были у него внутри, в голове или в сердце. У Таньки мороз пробежал по спине. Ей показалось, что судьба ее не просто решается им сейчас, а уже решена.

– Ты… что?.. – пробормотала она.

– Ничего. – Он тряхнул головой. Дождевые капли высохли на его волосах, огоньки в глазах погасли. – Есть хочешь?

– Не-а, – помотала головой Танька. – Меня твоя мама обедом накормила уже.

– А я голодный как волк, – сказал он. – Или кто там в ваших болховских лесах водится?

– Не знаю, – буркнула Танька. – Больно мне надо по лесам ходить.

«Еще б сказочку рассказал, – сердито подумала она. – Про Машу и медведя».

Снова говорит с ней как с маленькой. Но зато вот он, здесь! Только сейчас Танька поняла, как сильно о нем соскучилась.

– Все равно пойдем, – сказал Левертов. – Составишь мне компанию.

Пошли в кухню, он налил себе фасолевого супу, сваренного Евгенией Вениаминовной с утра и еще теплого, Танька сказала, что надо бы разогреть, но он ответил, что и так съест, и правда съел в одну минуту, видно, и впрямь проголодался в командировке, а второе, винегрет и котлеты, ел уже медленно, а Танька тем временем грызла испеченные вчера Евгенией Вениаминовной коржики, таская их один за другим из вазочки, которая казалась плетеной, а на самом деле, Евгения Вениаминовна сказала, сделана из фарфора, и на дне у нее с обратной стороны нарисованы тоненькие синие мечи, по которым этот фарфор сразу узнаешь.

И вот они сидели за кухонным столом и разговаривали про то, что за поселок художников посреди Москвы такой и почему он называется Сокол.

Про Сокол Танька спросила просто так, лишь бы спросить. Ей, конечно, интересно это было, но, главное, хотелось посидеть с ним за столом подольше, а рассказывает пусть про что хочет.

– Художники у нас тоже есть, но не так уж их много, – сказал Левертов. – Запивай, не грызи всухомятку.

Он налил в хрустальный стакан морс из хрустального же графина, который стоял на столе, и придвинул стакан к Таньке.

– А почему тогда все улицы так называются? – спросила она. – Саврасова, Левитана, Сурикова ваша. Это ж художники, правильно? Я думала, они тут жили.

Морс ей за время болезни надоел до чертиков, потому что Евгения Вениаминовна заставляла пить его по два литра в день, говорила, в нем живительная сила. Но из его рук Танька не то что морс – серную кислоту бы выпила.

– Они здесь не жили, – сказал Левертов. – Поселок в двадцать третьем году начали строить, они к тому времени умерли давно. На свое счастье.

– Почему на счастье?

– Потому что их уже не могли ни расстрелять, ни в лагере сгноить. А строился этот город-сад главным образом для красной номенклатуры и профессуры.

– Город или сад? – не поняла Танька.

– Город-сад. Была такая общемировая концепция в двадцатые годы. Считалось, что мегаполисы должны быть окружены кольцами маленьких городов-садов. Здесь решили ее осуществить. И очень квалифицированно осуществляли, надо сказать. Тогда же вообще феерическое время было – расцвет авангарда. И вдобавок нэп, частная собственность возвращалась. То есть не возвращалась, как вскоре выяснилось, но имитация была очень правдоподобная. Люди и решили, что раз они заплатили за эти дома – по шестьсот золотых червонцев, между прочим, огромные деньги, – то и строить их могут по своему усмотрению. Лучшие архитекторы Сокол проектировали – Щусев, братья Веснины, Марковников. Все до мелочей продумывали, чтобы получилось необычное пространство. У нас даже деревья на каждой улице разные.