– Моя дочка научилась ходить как раз в четырнадцать месяцев, – ответила Мелисса.

Вот опять: ее рот образовывал предложения, которые ему было неинтересно произносить, а голос звучал вяло, монотонно. В целом дух беседы оказывался почти соперническим. Если одна женщина говорила, что никогда не использует готовое детское питание, другая, чувствуя свою ущербность, пыталась эту еду оправдать. Если одна рассказывала, что применяет метод Фербера, чтобы уложить ребенка, другая принималась объяснять преимущества укачивания для формирования эмоциональной привязанности. Мелисса тоже поддалась общему настрою. Это была своего рода болезнь, очень заразная психовербальная проказа. Мелисса подумала о Майкле где-то там, в большом мире, и невольно почувствовала зависть и обиду. В этой комнате мужчины были «где-то там». Они казались далекими, виртуальными созданиями, о которых говорили по-королевски: «Мы не используем коляску», «Наша трехлетка начинает ревновать». Здесь продолжалась давняя и нерушимая традиция. Здесь обитала история в нетронутом виде, хоть и одетая по-современному, но сохранившая свою глубинную суть, точно грязную тайну.

Во время этого заполненного болтовней перерыва Чуньсун бродила среди звуковых ковриков, общаясь с матерями, выказывая интерес к их детям, напоминая о сделке «десять по цене девяти» (она отказалась от успешной карьеры в области банковских инвестиций, чтобы совместить клуб «Веселый малыш» с заботами о собственных детях, и маркетинг имел для нее огромное значение). Не успела она опуститься на корточки рядом с Мелиссой, как Блейка вырвало на магнитный планшет для рисования. Мелисса стала рыться в сумке, ища детские салфетки, а женщина, с которой она говорила, приняла слегка недовольный вид.

– Бог ты мой, – проговорила Чуньсун Ли. – Нашу пташку тошнит?

Вторая часть занятия была посвящена игре с именами, бесконтактным танцам и новым жестам. Все завершилось прощальной песенкой, причем следовало махать друг дружке с противоположных сторон прямоугольника.

– Ну как? – спросила Чуньсун за регистрационным столиком, когда все кончилось. – Вы хотели бы записаться на десять занятий?

– Вряд ли я смогу на будущей неделе. – Мелиссе отчаянно хотелось вырваться отсюда. Ей казалось, что она задыхается в невидимом тумане счастливых умирающих пузырей. – Я просто заплачу за сегодня и, возможно, приду через две недели.

Лицо Чуньсун Ли омрачилось. Она укоризненно заметила:

– В таком случае вы не получите бесплатное занятие. Необходимо посещать занятия десять недель подряд. – Она пристально всмотрелась в глаза Блейка, подергала его за ручку. – Ты хорошо повеселился, Блейк? Тебе понравился пиратский корабль? – В ответ Блейк просто смотрел на нее своим озабоченным, изумленным взглядом. – Если хотите, я могу вам дать время до пятницы, чтобы записаться на десять занятий. Просто позвоните мне. Но после пятницы… не знаю, будут ли еще свободные места.

На этом Мелисса капитулировала. Она улыбалась и махала младенцам и мамашам, уходившим из зала, рассеивавшимся в разные стороны, собиравшим свои сумки, свои молочные бутылочки, куртки, слинги, обсуждавшим в группках по двое, трое или четверо, какое замечательное, высококачественное удовольствие они только что доставили своему потомству. Снаружи образовалась медленная очередь из трех- и четырехколесных колясок, катившихся по пандусу на улицу; а там женщины разбредались в белый свет дня под четко-черными ноябрьскими ветвями платанов – к обеду, к дневному сну, к пустым домам.

* * *

Согласно книге Джины Форд – женщины из Ирландии, не имевшей детей, – Блейку следовало проспать приблизительно два часа, с 12:15 до 14:15. Сейчас было 10:45. Обедал он в 11:30. Из-за невероятного возбуждения, вызванного детским клубом, Блейк уснул в машине по пути домой. Он не шелохнулся ни когда Мелисса извлекла его из детского кресла, ни когда она сняла с него курточку в коридоре, ни когда она громко включила радио на кухне, стянула с него носки и усадила на ковер в гостиной, прислонив к диванной подушке и немного встряхнув, а потом оставила его там, включив телевизор в надежде, что его выманят из сна жизнерадостные вопли канала CBeebies, где компания говорящих овощей показывала детям, как сажать репку. В конце концов Мелиссе ничего не осталось, кроме как пойти наперекор стойкому нигерийскому убеждению, усвоенному от матери: нельзя тревожить сон младенца – и разбудить Блейка, подув ему на веки и по-паучьи пробежавшись пальцами по его щекам. Его это не обрадовало. Пока Мелисса измельчала пищу, он ревел, и, когда все было готово, он ел очень медленно, тем самым срывая срок перемены подгузников перед дневным сном (12:00). Когда она отнесла его наверх, в 12:25, сна у него не было ни в одном глазу.

Другой вариант понедельника или вторника. Мелисса не села в автобус. Она не надела деловой костюм и туфли, не проехала по черным туннелям с низким потолком в какой-то офис вдали от ее дома и отпрыска. Теперь ее рабочее место располагалось прямо в доме, наверху, возле лестницы и потолочного окна. Комната дремала в ожидании роскошного и вожделенного послеобеденного сна. Этот момент был обетованной землей, где воплощались мечты. Когда Блейк наконец засыпал – жалюзи опущены, чтобы заблокировать свет, тихонько играет колыбельная, – Мелисса тут же усаживалась за свой письменный стол и работала в течение двух сладостных часов, чувствуя, как вновь пробуждается ее мозг, как заново заряжаются механизмы разума, как к ней приходит покой зрелости – результат самореализации и добросовестного труда. Но вначале следовала прелюдия к дневному сну, которая растягивалась на все утро и состояла из таких младенческих радостей, как книжки-раскладушки, книжки про животных и книжки про машинки, читаемые одна за другой, а также целый цирк игрушек, разложенных на ковре гостиной примерно так же (хоть и менее экстравагантно), как в клубе «Веселый малыш»: пазл «Ферма», где овечку надо вставить в выемку в виде овечки, а коровку – в выемку в форме коровки и т. д. А иногда они слушали детские песенки или какую-нибудь настоящую музыку, скажем Уитни Хьюстон или Канду Бонго Мэна, и устраивали внутреннюю домашнюю дискотеку. В какой-то момент между десятью и одиннадцатью у Мелиссы возникала нехорошая эмоция, которая казалась такой потому, что была связана с ее собственным драгоценным ребенком, – скука. Мертвящее, разрушающее душу безразличие. Настойчивое, хотя и невольное желание прикрыть глаза. Она начинала остро осознавать пустоту и тишину дома, внутренность стен, кривоватые углы; так что ради смены обстановки они могли отправиться в библиотеку, до сих пор отказывающуюся признать, что книгам посреди недели нужен отдых; они могли заглянуть на грязную детскую площадку неподалеку или пойти в какой-нибудь парк, где другие женщины, взявшие передышку, гуляли среди деревьев со своими колясками в середине буднего дня, раскачивали своих малышей на качелях, пели им, щекотали их, строили им рожицы, стараясь делать все как надо, стремясь казаться