в тот первый раз, в шезлонгах Монтего-Бей, и как он склонялся к ней, сверкая белейшими зубами, и с жадностью смотрел на нее в упор, но это была жажда узнать ее лучше, выяснить, что таится в глубине, под плотью. Это позволяло ей устоять, но при этом ручейками сочиться к нему, в голубой жар Ямайки, в его жар. Мелисса постепенно открыла, что в нем есть две стороны, два оттенка: мальчика и мужчины. Он был подростком и жеребцом, клоуном и любовником. Он был ее тайной, скрытой красотой, которая проявляется не сразу, не вдруг. Благодаря Майклу Мелисса поняла наконец, ради чего вся эта суета, эта жажда гладить, притягивать, целовать, проникать. Его касания, его большие гладкие ладони, производившие в ней искрение, то, как он смотрел на нее… Она лежала на спине и позволяла ему делать все. Он был ее хозяин, его энергия не знала границ, его длинные руки обезоруживали ее, он был повсюду… «Ты как осьминог», – говорила она, уступая ему снова, и снова, и снова…

Но, несмотря на такую правильность, не все у них было правильно. Иногда она чувствовала: он хочет, чтобы в ней было больше нубийского, она для него слишком англичанка, в ней чересчур много белого. Он безумно хотел, чтобы она понимала его гнев, вспыхивавший в непредсказуемые, произвольные моменты: например, на полицию, на паспортный контроль, на все и вся, что чинило ему препятствия из-за того, что он чернокожий мужчина. И она понимала его, но не всегда, потому что у них была разная жизнь, разные детские страхи. Она обнаружила, что очень непросто вот так сливаться с другим человеком, идти не в одиночестве, впускать эти различия в сознание. От этого внутри становилось тесно. Ей не хотелось сливаться. Ей не хотелось удваиваться. Но она хотела Майкла, или ту его часть, которая была такой же, как она. Даже сейчас, думала она, укачивая Блейка, вышагивая с ним взад-вперед, заканчивая одну колыбельную и начиная другую, даже сейчас Майкл еще в каком-то смысле сохранил способность убеждать ее, влиять на ее решения. Но эта власть с каждым днем становилась все слабее и слабее. С Блейком на руках Мелисса вышла на площадку, прошла в красную комнату – главную спальню, – чтобы снова его переодеть. Он был еще одним центром сознания, ей приходилось думать за двоих, забывать о себе, его беспомощность усиливала ее собственную, стирая границы ее личности, но и расширяя их. Вот так это и происходит, думала она, изо всех сил стараясь улыбнуться ребенку. Так и доходишь от «Мой рот тоскует по твоему лону-подбородку» до «Купи туал. бумагу, пжлст», без поцелуйчика; и все-таки Блейк ей улыбался, болтал ножками в воздухе, вытаскивая ее из тени, – маленькое лицо выглядывало из света. На секунду она отвернулась от него, чтобы взять вазелин…

Когда она снова взглянула на Блейка, тот уже не улыбался. Он пристально смотрел куда-то ей за плечо, сосредоточенно, изумленно. Глаза у него расширились. Он замер от потрясения – словно животное, застигнутое слепящим лучом фар.

– Что такое? – спросила Мелисса.

Она снова стояла у окна, у того самого окна. Младенцы, утверждала Элис, умеют видеть ночных созданий. Они принадлежат тому же миру. Блейк продолжал неотрывно смотреть в одну точку, и Мелисса оглянулась. Она его чувствовала – неподвижное, холодное, отстраненное наблюдение. Но за спиной опять ничего не оказалось.

– Ночное создание? Вот сейчас?

В следующее мгновение Блейк вернулся к ней. Болтая ножками в воздухе, сияя изнутри, высвободившись из хватки того, что он видел. Выходя с ним из комнаты, Мелисса продолжала оглядываться назад и озираться по сторонам. В ее сознании промелькнула картинка: под потолочным окном стоит Лили, и солнечные блики играют в ее соломенных волосах. Мелисса снова попыталась уложить Блейка в его кроватку. Он по-прежнему сопротивлялся, заплакал, когда она ушла, затих, когда она вернулась. Она снова на протяжении целой колыбельной шагала с ним и укачивала его, и лишь тогда его мышцы расслабились, а веки отяжели. Мелисса в последний раз уложила его в люльку, и он наконец уснул, сжав в руке смурфика.

* * *

Оставалось пятьдесят пять минут на то, чтобы материализоваться, заново пробудиться в обетованной земле труда. Мелисса сразу же направилась в свой кабинет, где ее поджидал письменный стол, словно покинутый корабль, и опустилась в бархатное кресло. Она уставилась на экран, содержавший два первых предложения ее колонки для Open, на сей раз посвященной возвращению желтого цвета. Начиналась она так: «В этом сезоне на подиуме сияет солнце» (довольно тупо). Мелисса попыталась припомнить, что еще ассоциируется с желтым: лютики, горчица, – но ей никак не удавалось сосредоточиться, казалось, этот день уже сформировался под воздействием чего-то другого. Сделав глубокий вдох, заставляя себя принять нужный настрой, она поднесла руки к клавиатуре и уже собралась было написать слово, начать новое, более достойное предложение, но тут во входную дверь постучали. Вначале Мелиссе подумалось, что это стучится новая фраза, так что она не обратила на звук внимания. Но потом она осознала, что это реальный стук в реальную входную дверь их реального дома, и все-таки проигнорировала его, потому что это, скорее всего, просто пришли снимать показания газового счетчика, или предлагать теплоизоляцию чердака, или новое двойное остекление, или вступить в клуб каратистов, или купить органических овощей. Мелисса упорно цеплялась за кромку желтого предложения. Тому явно хотелось удрать. Тут снова раздался стук, и она поднялась, резко отодвинув кресло, и пошла открывать. На дорожке стоял крупный, грушевидного силуэта мужчина с черным брезентовым мешком в руке, в красно-серой теплой куртке с капюшоном и вязаной шапке. У него были усы щеточкой и еле заметная британская улыбка.

– «Рентокил» вызывали? – произнес он, прикасаясь пальцем к своему бейджу.

Мелисса посмотрела на него – с удивлением, потом с непониманием. Мужчина терпеливо ждал. Наконец она вспомнила. Понедельник, 14:15. Компания «Рентокил». Мышь. Под ванной.

– Да. Точно.

– Ага, – с облегчением произнес он, заполняя прихожую своей грузной тушей, опуская на пол свою сумку. – До чего сегодня холодно, правда? – заметил он, снимая перчатки. – Зато тут у вас очень уютно и тепло. К сожалению, мышам такое нравится.

Он улыбнулся, но эта улыбка не заняла на его лице много места.

В фильмах домохозяйки предлагают зашедшим мастерам чай, вспомнила Мелисса. Это входит в сферу ее ответственности.

– Хотите чаю? – спросила она.

– Было бы чудесно. Мне с молоком. Две ложки сахара.

Он наклонился и принялся извлекать свое снаряжение из брезентового мешка. Пройдя на кухню, Мелисса нашла для него чашку. Она стала искать сахар,