Все смешалось в дневниковых записях корабельного хирурга Гулливера. Его путешествие в Японию вынуждает меня полагать, что хлопальщики из Лапуты, академики из Лагадо, пережигающие лед в порох, кошмарные бессмертные струльдбруги из Лаггнегга — существа не менее реальные, чем самураи, гейши, Харуки Мураками и видеодвойка «Sony» — которая "made in Japan".

Все смешалось, и одно только можно утверждать наверняка: если вы захотите отправиться из Японии в Лаггнегг, удобнее всего будет избрать отправной точкой путешествия порт Касамоши…

1999 г.

Иногда Хулио Кортасар кажется мне ныряльщиком в сновидения: его писательский путь действительно схож с рабочим днем ловца жемчуга. Раз за разом погружался он в темную глубину и приносил оттуда добычу: то мелкий жемчуг, то пучки мокрых водорослей, то красивые, но пустые раковины, то какого-нибудь обитателя морского дна, живого, но оглушенного происшедшим. А иногда… О, иногда ловцам жемчуга везет и они приносят с собой бесценные сокровища.

Среди "крупных жемчужин" Хулио Кортасара (а он был удачливым ловцом) две мне особенно дороги: "Ночью на спине, лицом кверху" и "Другое небо". Герой "Ночью на спине…" путешествует из одной реальности в другую, чтобы, в конце концов, умереть в обеих; герой "Другого неба" совершает схожие (куда более комфортные и безопасные, но столь же необъяснимые) путешествия, пока странная способность время от времени обнаруживать над своей головой пыльные гирлянды парижских галерей не покидает его навсегда.

Финал рассказа "Ночью на спине, лицом кверху" ужасает: каменный нож жреца настигает жертву по обе стороны сна; финал "Другого неба" приносит лишь печаль, смутную, как воспоминания детства. Но это — всего лишь эмоции, на самом деле обе коды тождественны. Просто в одном случае смертный приговор приводится в исполнение немедленно, а в другом приговоренному дается отсрочка, время на то, чтобы пить мате (звучит романтично, но для аргентинца это столь же обыденно, как наши бесконечные чаепития), слушать жалобы беременной жены и размышлять о предстоящих выборах… Оба проснулись в тех снах, которые заканчиваются смертью, оба успели это осознать, оба не смогли ничего изменить.

Все так просто — уму непостижимо! Люди делятся не на умных и глупых, не на худых и толстых, не на черных и белых. Даже не на мужчин и женщин. А на тех, кто сам выбирает, в каком из снов проснуться, и тех, кто просыпается где придется. Вторых, ясен пень, больше. Мы все «вторые»…

1999 г.

Рассказ Роберта Шекли "Особый Старательский" я вспомнил, возвращаясь домой в два часа ночи: в последнее время это становится для меня обычным расписанием. У меня случилась — не минута, а примерно две-три секунды слабости, я увидел себя со стороны и подумал, что здорово смахиваю на главного героя этого рассказа, удачливого старателя Моррисона — в ту скорбную пору его эпопеи, когда он пешком, без воды, с отключенным телефоном тащился по пустыне и грезил золотыми жилами и Особым Старательским коктейлем попеременно.

Все так удачно совпало… Водитель включил магнитофон и поставил мне свою любимую песенку Барбары Стрейзанд, которая, по счастливому совпадению, оказалась и моей любимой ее песенкой. Мы мчались по ночному городу, я смотрел сквозь полуопущенные веки на мелькающие огни, слушал Барбару, чувствовал себя опустошенным и (почему-то) совершенно счастливым… Вспомнил, что кто-то из немцев, кажется, Мартин Хайнц, трактовал «рай» как возможность навсегда застрять после смерти в самом приятном из мгновений своей жизни, и лениво подумал, что если Хайнц угадал, то, возможно, было бы неплохо застрять именно в этом мгновении… А потом до меня дошло, что наша стремительная поездка, музыка и приятная усталость — своего рода разновидность "Особого Старательского", изготовленного специально для меня, с учетом моих личных сиюминутных потребностей.

Финал у рассказа Шекли самый что ни на есть счастливый. Моррисон получит уникальную возможность убедиться, что легендарный коктейль существует. Он не умрет от жажды, он найдет свою золотую жилу, избежит многочисленных идиотских ловушек и настоит на своем. Он выживет и закажет Особый Старательский.

У старателя Моррисона все будет хорошо. У меня тоже. И у вас, наверное. Все мы в одной лодке: прем по пустыне, каждый — по своей. И сколько бы с нас ни содрали, мы все равно закажем свой "Особый Старательский". Когда-нибудь…

Но здесь и в самом деле можно погибнуть!

1999 г.

Был сентябрь, и я как одержимый кружил по старой Праге, а по вечерам, с трудом разбирая мелкие буквы, читал Гарсиа Лорку, спрятавшись от добродушных сувенирных Големов в ветвях гостеприимной ивы, растущей на берегу Влтавы. Прага оказалась колдовским городом. Там (особенно, если прихватить с собой в дорогу карманные издания хороших стихов) легко научиться не бояться смерти:

Когда умру,

стану флюгером я на крыше,

на ветру.

В Праге перспектива стать флюгером совершенно не пугает, скорее уж наоборот — обнадеживает. Призраки, которые бродят по ночным улицам Праги, счастливчики, какими бы драматическими подробностями ни изобиловало их посмертное бытие.

Прага, кстати сказать, — настоящий новый Вавилон. Смешение языков породило своего рода туристический пиджин, достойный центра Европы: все присутствующие понимают друг друга ровно настолько, чтобы процесс товарно-денежного обмена протекал без проблем, а большего и не требуется. Я сам стал автором лаконичного полилингвистического заявления, каковым горжусь по сей день: "Мадам, кава капут". Объясняю: у меня в чашке иссяк кофе, а душа требовала продолжения банкета.

Невероятная, почти неуместная красота Праги удачно уравновешивается изобилием забавных бытовых эпизодов, каковые, очевидно, в тех местах совершенно неизбежны: мой личный опыт в этом отношении совпадает с наблюдениями моих многочисленных предшественников. Забавное и вечное смешано там в правильной пропорции — если (что вполне в духе каббалистической традиции) считать мир, в котором мы живем, беспорядочными черновиками Бога, то Прага — удачный абзац, который будет без изменений переписан в окончательный вариант Книги. Возможно, именно поэтому в существование Праги почти невозможно поверить: этот город — меньше, чем сон… потому, что это — чужой сон.

В Праге я почему-то читал Гарсиа Лорку — и только его, развеянного ветрами, того, кто однажды сказал о себе: Смотрите — у меня в руках пламя. Я понимаю его, я владею им, но не могу говорить о нем. Призрачные улицы его Кордовы и Севильи то и дело сбивали меня с толку, причудливым образом пересекаясь с пражскими переулками. Многочисленные карты Праги (я с маниакальной одержимостью неофита покупал их примерно по две-три штуки в день) служили скорее первобытными талисманами, придававшими мне некоторую уверенность в себе, чем путеводителями. Возможно, именно в этом и заключается таинственное предназначение литературы: сбивать нас с пути, кружить голову, выбивать почву из-под ног, превращать надежные путеводители в бессмысленные сувениры…