1999 г.

Пролистывая измятый номер «МК», я наткнулся на совершенно дикую заметку на первой полосе: восьмидесятилетняя старушка покончила с собой, потому что у нее в один день умер любимый кот и сломался любимый же телевизор. Рассказываю эту историю приятелю. "Я бы на ее месте тоже покончил с собой, — безапелляционно заявил тот. — Если у меня в восемьдесят лет не будет ничего, кроме кота и телевизора…"

Ну да, ну да…

Вот уже две недели эта дикая история не выходит у меня из головы. Открываю томик Хемингуэя, и мне на глаза попадается рассказ "Там, где светло и чисто". Снова та же тема. Наваждение какое-то! Недоброе, надо сказать, наваждение.

Незатейливая формула ада современного человека выведена давно: "Некуда пойти" (Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?1). Кажется, со времен Достоевского она совершенно не изменилась, да и вряд ли когда-то изменится… Каким же надо быть наивным (невинным?) оптимистом, чтобы всерьез полагать человека "венцом природы"!

В рассказе Хемингуэя есть один солнечный блик, фраза, брошенная пожилым официантом: Каждую ночь мне не хочется закрывать кафе потому, что кому-нибудь оно очень нужно. Это хорошая фраза, просто чудесная, и мне бы следовало взахлеб написать пару страниц о том, что свет в окне, дескать, великое дело и прозрачная метафора заодно; задумчиво констатировать, что каждому из нас ночью нужен свет; поiходя признаться, что в юности я мечтал держать кафе, которое будет работать всю ночь, до рассвета (потому что на самом дне долгой зимней ночи открытое кафе, окна которого гостеприимно источают леденцовый желтый свет, а из-за неплотно прикрытой двери доносится аромат свежего кофе, — это гораздо больше, чем просто кафе, это спасательная станция, контора по мелкому ремонту разбитых сердец, пункт раздачи таблеток от одиночества). Повторяю, это просто шикарная фраза. Но… Но.

По большому счету, она ничего не меняет.

1999 г.

Два события случились со мной в один и тот же воскресный день и причудливо наложились одно на другое. Утром я читал "Бродяг Дхармы" Джека Керуака, а вечером попал в китайский ресторан, где возле столиков стоят аквариумы с рыбками — завораживающее зрелище. В течение полутора часов я наблюдал, как маленький усатый сомик пытается зарыться в декоративный грунт. Бедняга никак не мог взять в толк, что слой грунта драматически тонок, миллиметров семь, не больше, а под ним — твердое холодное стекло, в которое, как ни крути, не зароешься.

Ассоциативный ряд выстраивается сам собой, не так ли? Я меланхолично подумал, что эта трогательная глупенькая рыбка чертовски похожа на трогательных же героев Керуака… и вообще на подавляющее число людей, искренне полагающих себя адептами восточных (и не только; список можно дополнить по собственному усмотрению) религий. Ну да, ну да…

Еще одно (возможно, не менее поверхностное) наблюдение: герои Керуака, эти обаятельные "бродяги Дхармы" (как все мы, наверное) — полуангелы в одиночестве, наедине с собой… и полуобезьяны, когда собираются вместе. Извлеките человеческую особь из стаи — и обезьяна начнет умирать. Робинзоны поневоле, сходившие с ума и погибавшие от одиночества — тяжелый, но распространенный случай: наверное, обезьянья половина в них слишком велика. Впрочем, необитаемый остров, или столп в пустыне — это, пожалуй, излишество. Добровольная "духовная робинзонада" — необходимое и достаточное условие для умерщвления обезьяны… а уж «ангел» сам разберется с возможными проблемами по мере их возникновения.

Не то чтобы вопреки всему вышесказанному, а просто так, независимо от меня и моей писанины, текст Керуака упоительно хорош — тот редкий случай, когда проза, да еще и переводная, воздействует как поэзия. Журчит себе абзац за абзацем, как родник в Карпатах, который я обнаружил однажды поутру в полуметре от щеки, когда сам примерял легкую шкуру бродяги… Впрочем, это уже совсем другая история.

1999 г.

…Именно тогда я открыл первое из замечательных качеств нашей природы, состоящее в том, что пожелать какую-то вещь, значит завладеть ею. Не то чтобы она вдруг падала прямо вам в руки или окруженная розовым туманом опускалась откуда-то сверху на ваш ковер, нет. Но обстоятельства принимались виться вкруг вас в почтительном танце, и нужная вещь возникала на вашем пути, приведенная сюда изощреннейшей имитацией проявления естественных законов и теории вероятности. Ученые скажут, что им не случалось наблюдать, как молитва или воздаяние свыше разрывает цепочку причин и следствий. Неужели они полагают, эти глупцы, будто их наблюдательность превосходит изобретательность богов? Жалкие законы причины и следствия так часто отодвигаются в сторону, что мы вправе назвать их всего лишь простейшими приближениями1.

Эти строки, обескураживающие парадоксальной точностью наблюдения, принадлежат очень молодому человеку. «Каббала» — первый роман Торнтона Уайлдера, он написал его в 1922 году, в возрасте 25 лет.

Термин "мистический реализм" почему-то никогда не упоминается в связи с именем Уайлдера, хотя именно ему удавалось в идеальной пропорции смешивать в волшебных коктейлях своих книг дела земные и запредельные. Он знал, что писать — значит вызывать из глубины сознания те вопросы, которых всю жизнь избегал; что настоящие чудотворцы поначалу со скептическим недоверием относятся к целительной силе своих рук; что достижения человека куда более примечательны, когда думаешь о том, как он ограничен в своих действиях; что понятия «добро» и «зло» — всего лишь нелепое заблуждение… Каждая книга Торнтона Уайлдера вполне способна — не потрясти, но мягко и настойчиво встряхнуть разум; стать новой точкой отсчета для читателя, готового уделить ей свое время и внимание.

Уайлдер, на мой взгляд, вообще пока недопонят и недооценен, по крайней мере, в русскочитающем пространстве. Круг его читателей мог бы стать значительно шире, если бы имя Уайлдера было на слуху: читать его книги столь же легко и приятно, как подставлять лицо свежему морскому ветру на исходе короткой летней ночи. Уайлдера надо читать в молодости: его дар особенно целителен для тех, чье восприятие мира болезненно обострено, а ощущение собственной чужеродности и неуместности ожесточает и постепенно сводит с ума. Любой роман Торнтона Уайлдера — ключ от тюрьмы, от нашего личного ада, если вам угодно. Нет, пожалуй, все же не ключ (это было бы слишком просто), но инструмент, с помощью которого можно прорубить окно в том месте, где прежде была глухая стена, и поприветствовать новое утро не затравленным взглядом узника, а взглядом, полным любопытства, любви и веселого, жизнерадостного нахальства, присущего лишь древним богам и очень маленьким детям. Поэтому — и только поэтому! — я решился написать о нем хоть что-то, хотя Торнтон Уайлдер — один из немногих авторов, о которых я предпочел бы восхищенно молчать.

"Каббала" и "Теофил Норт", первый и последний романы Торнтона Уайлдера, изданы под одной обложкой (про каждый роман Уайлдера хочется искренне сказать, что он и есть лучший; эти два — тоже лучшие). Переводчик Сергей Ильин в предисловии подсказывает читателю, что"…действие «Каббалы» завершается за столько примерно дней до начала "Теофила Норта", сколько требуется, чтобы доплыть на пароходе от Италии до Соединенных Штатов, а дочитав эту книгу, начинаешь подозревать, что ее героя и рассказчика, так и не названного в романе по имени, вполне могли звать Теофилом Нортом". В надежде пробудить любопытство читателя переводчик написал и о меркурианской природе обоих героев; мне остается лишь подкрепить его правоту рваной цитатой из романа «Каббала»: