– На дружбу, – отчаянно прошептала я, туманным взглядом замечая, что велосипед будто сам сворачивает на дорогу, ведущую к дому Яна. – Я всегда была хорошим другом. Я старалась.

– Хороший друг не откажется от своих друзей. Хороший друг не даст своим друзьям умереть.

– В чем ты меня винишь? Ты убила себя сама! – мне бы на самом деле эту уверенность, которая прозвучала в моем голосе. И кого я пытаюсь обмануть? – А ему я сказала все это не потому, что я так думала! Просто я хотела, чтобы меня любили сильнее! Я хочу, чтобы он был привязан ко мне так же, как я к нему! Это честно! – со стороны могла показаться, что я громко говорю сама с собой, но, к счастью, кроме лошадей и деревьев меня здесь никто услышать не мог.

– Хороший друг не откажется от своих друзей.

Я свернула, и впереди показалась ограда с распахнутой калиткой, около которой толпились люди. Их было человек десять, они, кажется, пытались выстроиться в очередь, а рядом стояла Амелия с все так же накинутым на плечи полотенцем и размахивала руками, пытаясь навести порядок. Голова вдруг резко заболела, голос отчаянно зашептал, и слезы хлынули градом. Хотелось сбежать из этой реальности, в которой я оказалась единственным ненормальным и ненужным человеком, ничего не сумевшим добиться. Я развернула велосипед и покатила прочь.

12

Это случилось той же ночью, но клянусь, я не помню, как именно. Будто бы все эти действия совершали не мои руки. Будто бы не ими я стащила из сарая почти пустую папину канистру бензина. Не своими ногами протопала до боли знакомый путь. Будто бы не в моих ушах больше ни на минуту не замолкал этот шелестящий убеждающий шепот, уже много дней пытающийся убедить меня в никчемности собственной жизни. И всякой жизни вообще. Знакомый и обволакивающий, словно одеяло, и в то же время удушающий, лишающий воли, дающий силы только на то, чего ему хотелось. Он говорил, когда я входила в калитку. Говорил, и мне казалось, я иду к спасению, толкая незапертую дверь мастерской и тут же захлопывая её за собой. Сегодня, этой ночью, я наконец прекращу свои страдания и заберу с собой всё, что стало мне не мило, всё, что с ног на голову перевернуло наш мир. Я открутила крышку и резкими движениями разбрызгала скудное содержимое канистры вокруг себя. Этой ночью все, чью жизнь я отягощала, вздохнут спокойно. Так я всё смогу исправить. Я зажгла спичку, зажмурилась, бросила её на пол и ад начался.

Я не знаю, сколько прошло времени, но, наверное, не много. Сознание прояснилось, когда я увидела, как прямо передо мной под градом ударов задрожала тяжелая металлическая дверь, закрытая изнутри на железный засов. Я медленно опустилась на бетонный пол, не сводя с неё глаз. «Мне не страшно», – тихо повторяла я, вздрагивая в такт глухим ударам, «мне не страшно», – без звука двигались мои губы, пока в полуметре от меня пламя пожирало деревянный стол, бережно хранивший нацарапанные сердечки, звездочки и след от чашки с какао. «Мне не страшно».

Я не смогла сразу понять, когда атака на дверь прекратилась – снаружи ничего больше не происходило, но у меня в ушах все ещё стоял звук свирепых ударов о железо. Помещение заволакивало дымом. Гореть в бетонной коробке, напичканной металлом, особо было нечему, сгорали бензиновые дорожки на полу, дубовая старая мебель, какие-то разбросанные тряпки, фартук Яна, висевший около двери. Видеть мелкие предметы и дышать становилось труднее, температура росла.

Огонь отражался в разноцветных изящных изделиях, расставленных по всех мастерской, словно маленькие пожары горели прямо внутри этих котов и слоников. По большому деревянному шкафу у двери взбиралось пламя, правая его дверца болталась на одной петле и с полок на меня в отчаянии уставились десятки маленьких обречённых стеклянных глаз.

– Что, что вы смотрите на меня?! – закричала я, заходясь в истерике. – Это вы, вы во всем виноваты! Вы отняли его у меня!

Я вскочила и, схватив стоящий рядом увесистый стул, что было сил швырнула в коллекцию стеклянных творений. От удара правая дверца отвалилась, полки с грохотом обрушились, и стеклянные обитатели шкафа цветными брызгами осколков разлетелись по всей мастерской. Я снова рухнула на пол, осколки врезались в ладони, но боли словно совсем не было. Я развернула к себе левую руку и озадаченно уставилась на царапины, из которых выступила кровь.

Вдруг под аккомпанемент сыплющегося оконного стекла в дальнюю часть мастерской влетел кирпич. Тут же в оконной раме замахала лопата, сшибая оставшиеся осколки, потом показались рука, нога, а за ними и весь остальной Ян.

– Лося! – он пролез внутрь и, ногой оттолкнув с пути большой железный стол, с которого со звоном посыпались инструменты, бегом направился ко мне.

На нем были садовые резиновые галоши прямо на босую ногу, домашние штаны и рабочая куртка, накинутая на голое тело. И свирепый, свирепый взгляд. Я смотрела на него сквозь дым, давясь слезами и почти была готова физически ощутить его злобную ненависть. Ян закрыл лицо рукавом, перепрыгнул через дверцу шкафа и останки стула, под его ногами заскрипели осколки стеклянных поделок. Однако он, кажется, не обратил на них никакого внимания.

– Мне не страшно, – прошептала я, или мне показалось, что прошептала.

– Лося! Пошли отсюда! – Ян потянул меня за локоть, но я, словно тряпичная кукла, скользнула обратно на пол, уставившись на него в упор и слабо качая головой. И, может быть, впервые в жизни в моем взгляде было заметно настоящее, живое безумие. Не выражающееся в действиях, словах или даже чувствах – в эту минуту он видел меня такой, какой всю свою жизнь видела себя я – отвратительным и недостойным, жалким человеком, способным только разрушать уже созданное. Или мне только казалось, что он это видел?

– Лося, – Ян присел и обхватил меня руками, – нам нужно уйти. Вставай, нужно уйти.

Он повторил это как можно четче, смотря прямо в глаза. В его зрачках отражался полыхающий вокруг огонь, но, мне казалось, жар будто бы исчез.

– Я не хочу. Я хочу умереть. Прямо сейчас. Мне не страшно.

– Лося! – Ян резко встряхнул меня. – Я слышал это тысячу раз и могу поклясться, что никогда, ни на минуту не поверю в это. Потому что на самом деле ты хочешь не умереть, а измениться, хочешь, чтобы тебя услышали, поняли твою боль и признали её. Это все, сейчас, это – не