И тут Джеральду зачем-то понадобилось заявить из темноты, что наука «противоестественна».

— Как бишь его там, Джеймс Борелли — вот кого здесь не хватает! Он атеист до мозга костей; по крайней мере, так говорит.

Для Норта зоология воплощала в себе телесность. Это существительное включало в себя все пушистое, а также термитов и экскременты. А здесь выставлялась на обозрение безукоризненная ясность металлов. Джеральд, сощурившись, глянул на Норта — и затоптался на месте.

— Так мы ж всего-навсего бедные, непонятые дилетанты. Ладно, ладно, ни шанса у нас нет…

— Да, пожалуй.

По мере того как Джеральд медленно пробирался вперед, на шее у него появилась трафаретная надпись: E = mc2 — и перетекла на щеки и зубы, стоило ему повернуться. Филип Норт не сдержал смеха: до чего занятно!

В следующем зале было темно. Еще одна прихожая?

— Нет, только не фотография! — застонал Джеральд.

На основе ранних гравюр и картин маслом, а также и фотографий вторая голографическая система воссоздала полную комнату полутоновых бюстов знаменитых ученых (все — важные шишки в науке; вот Лейбниц, а вот — златовласка Ньютон) вплоть до настоящего времени — хотя закончила довольно рано, на самом докторе Габоре[47](лысоватый, в очках, с благостным видом). Комната казалась битком набитой: все равно что стоять в толпе глазеющих призраков. Эти совершают свои открытия еще в молодости, зато доживают до почтенных лет. Вот почему Норт простоял там так долго, безуспешно пытаясь идентифицировать портреты. Уже снаружи, в главном зале, Джеральд тяжко вздохнул:

— Если честно, то скучища смертная.

— Неужто? Даже в первой комнате? Вам правда было неинтересно?

Джеральд помотал головой.

— Взять в толк не могу, чего вам неймется. В этом отношении я солидарен с большинством людей. Наука меня не трогает — ну вот нисколько. Вообще-то я считаю, что ее здорово переоценивают.

— По правде сказать, я сменил дисциплину, — признался Филип Норт. — В определенном смысле так оно и есть. Мне бы хотелось на какое-то время отойти от моего поля деятельности. Пусть полежит под паром, так сказать. А вот это меня интересует как новая область. Смежная с зоологией и в то же время почти ей противоположная; как сказали бы наши друзья-американцы, «совершенно другой коленкор». Омерзительное выражение.

— А не поздновато ли? — сухо осведомился Джеральд.

— Ну, притворяться, будто мне все понятно, я не стану… — Тут взгляд его сделался сосредоточенным, устремился куда-то вперед. — Сколько я ни бывал в Лондоне, а в Музей науки так ни разу и не зашел! Своего рода слепота.

Уайтхед мрачно нахмурился. Прямо перед ними красовалась коллекция мозгов — не каких-нибудь там заурядных, а великих мозгов, в стеклянных банках, наглухо закрытых крышками и зажимами из нержавеющей стали. Банки тонули в сумеречном свете; на каждой — аккуратный ярлычок. А вот и главное сокровище — мозг Эйнштейна. На полу прямо перед ним линолеум заметно истерт. А махонький-то! Если не считать небольшой выпуклости в лобной доле — заметить ее возможно, только присев на корточки, — мозг неотличим от любых других, здесь представленных: украинского ракетчика или блестящего французского биохимика (IQ равен 149, умер в 23 года). Может, в них весу больше? Как знать. Поскольку все мозги выглядели одинаково, первым побуждением было прочесть этикетку, а затем заглянуть внутрь. Тогда и только тогда начинало казаться, будто серое вещество полудюжины математиков кишит смазанными цифрами и символами, что толкаются и теснятся, стремясь пере множиться. А вот еще кембриджский астроном (возведен в звание рыцаря); мозг его смахивает на дряблый метеор. Три жалостных мозга детей-вундеркиндов: даже не громадины-кочаны, так, небольшие дыньки.

— Ни тебе великих поэтов, ни художников — нет-нет, еще чего! — пожаловался Джеральд. — Вот об этом я и говорил.

— Зоологов я тоже ни одного не вижу, — откликнулся Норт, обводя витрину взглядом. — Что ж, мы, зоологи, всегда в тени…

А вот превосходная модель выдающегося английского мозга — возможно, величайшего из всех (сэр Исаак, опять вы!) — из пластилина и воска; эффектная, почти как настоящая. Эта, предназначенная для дилетантов и школьников, помешалась рядом с мозгом слона, в четыре раза крупнее ньютоновского, но, если верить подробной схеме, безнадежно неполноценного.

Несколько мозгов приводились в действие!

К тем, что у окна, применялся слабый (?) электрошок. Если попасть в нужную точку, удивительный замурованный орган вздрагивал, доказывая, что мозг — это «извитый сгусток нервной системы». Воспроизвести речь пока что не удалось; зато поглядите, на одном мигают цветные огоньки, ни дать ни взять глаза. Еще один, погруженный в формалиновую ванну, вырабатывал пузырьки (мысли?). Норт отпрянул; Джеральд пощелкал переключателями. Мозг решал простейшие арифметические задачи; потенциальные стимуляторы науки. Что, если подсоединить эти мозги к громкоговорителям? Услышим ли мы, как они кричат от боли?

Норт откашлялся. Наука ставила мириады вопросов, не давая ответов.

Теперь Норт с Джеральдом сосредоточились на спазматической партии в шахматы между мозгом некоего франко-американского гроссмейстера (никаких имен, пожалуйста!) — и предположительно (если верить надписи) мозгом Леонардо да Винчи. Оба хорошо сохранились. От колб отходили разноцветные проволочки. Первый — не мозг ученого в строгом смысле этого слова — обладал тем не менее научным складом ума и сохранил немало былой элегантности и дерзости. Второй никогда не играл прежде, но справлялся неплохо, поскольку вовремя произвел рокировку. Серолицый служитель, восседая на стуле, приглядывал за игрой и манипулировал таймером.

Джеральд со скучающим видом обернулся к Норту.

Группа южноамериканцев вломилась в зал не в ту дверь — хором загомонив, они обступили «шахматистов». Иные отошли к колбам и принялись подзывать друзей.

Джеральду с Филипом Нортом пришлось к выходу проталкиваться. Норт отстраненно глядел в пространство. Он бы предпочел остаться, побродить по музею в свое удовольствие, посидеть в кафешке, и так — до самого вечера. Металлические углы и грани, резкие, острые, — альтернатива неопределенной округлости плоти. Но Джеральд, морща нос и недовольно бурча, в следующем зале не задержался.

— Вот вам ваша великая идея. Вот она, здесь, — указал он и уронил руку. — Подумать только, что великий музей прославляет эту штуковину, выставляет ее в интересном свете. Что за чудо техники, восклицают люди. И ни слова о ее пагубности. Как это симптоматично! Вульгарная, лицемерная эпоха! Вы приглядитесь хорошенько: великий «уравнитель», поставленный на службу толпе, обесценивающий ценности. Прошу прощения. Оставайтесь, если хотите. А меня наизнанку выворачивает.