– Я очень соскучился, Кать. Невмоготу уже.

– Ах невмоготу?.. Надо же… Как-то не вяжется одно с другим…

– Можно, я пройду, Кать?

– Ну, пройди… – отступила она в глубь прихожей, пожав плечами.

Павел вошел, быстро снял куртку, скинул с ног ботинки, пошел на цыпочках по коридору в сторону Никиткиной комнаты. Она тихо проговорила ему вслед:

– Никитки там нет, Павел…

– А где он? В спальне? В гостиной?

– Его вообще дома нет.

– А… где? Он же болеет…

– Неважно. Ты его не увидишь, Павел. Никогда. Я же тебя предупреждала.

– Он… в больнице?

– Нет. Не в больнице. И не спрашивай больше, все равно ничего не скажу. Зря ты приехал, все равно сына не увидишь.

Павел долго, внимательно глядел на нее. Так и стояли в коридоре, разглядывали друг друга, будто видели впервые. Как абсолютно чужие люди. Как враги. Наконец, она сдвинулась с места, прошла в гостиную. Он двинулся за ней убитой сомнамбулой. Она села на диван, он в кресло. Вздохнув, проговорил тихо:

– Катя, Катя…

– Что – Катя? А ты как думал? Ударишь меня по правой щеке, я тебе левую подставлю, да?

– Я тебя не ударил.

– Да? А что ты сделал?

– Давай не будем, Кать… Все уже давно сказано.

– Хорошо. Давай не будем. Уходи тогда, если нам поговорить не о чем.

– Нет, отчего же не о чем… Как ты себя чувствуешь, Катя? Ну, в смысле…

– В смысле моего положения? А как я должна себя чувствовать, по-твоему? Летать на крыльях счастливого беззаботного ожидания? Зачем задавать глупые вопросы, Павел?

– Прости меня, Кать. Хотя… О чем я… Конечно же, ты меня никогда не простишь. И не поймешь.

– Да где мне… Я же не добрая фея, я леди Макбет Маркелова переулка. Я…

Она хотела еще что-то сказать, да вдруг остановилась, выпучив глаза. И схватилась ладонью за живот. И ойкнула тихо.

Впервые в ней шевельнулся ребенок. Надо же, будто ждал, когда отец рядом будет… Вот он, отец, сидит, тоже глядит на живот испуганно.

– Надо же… Впервые зашевелился, будто тебя ждал… – озвучила она свои грустные ощущения. И улыбнулась тоже грустно.

– Кать… Я не знаю, как быть… Если б я мог… Если бы знал хоть какой-то выход… Но ведь ты даже обсуждать не хочешь! У меня, конечно, есть право через суд добиваться свиданий с ребенком, но и этого я не могу! Это значит, надо тебя травмировать! А я и без того… В общем, не вижу я никакого выхода!

– Выход всегда есть, Павел. Просто надо жить так, как ты должен жить. Вот и все. Ради своих детей жить, а не только ради своих удовольствий. Надо искать выход, чтобы сохранить семью, а не наоборот…

Она вдруг почувствовала – это был последний брошенный ею мостик. Не в том смысле, что сил на «бросание мостиков» больше не оставалось, а в том, что бросать их некуда было. Потому что не было другого берега. Берег уплывал все дальше и дальше в молчаливой паузе. Наконец, Павел проговорил тихо, разглядывая свои ладони:

– Нет, Кать, так жить нельзя. Да и не могу я. Если бы мог, то жил бы. Но – не могу. Прости…

Резко поднялся из кресла, развел руки в стороны. Шагнул было к выходу, но она его остановила:

– Погоди… Совсем забыла сказать. Ты деньги на Главпочтамте получи, пожалуйста, когда в Москву приедешь.

– Какие деньги?

– Те самые, что ты мне переводом отправлял. Я их отказалась получать, их обратно отправили, до востребования, кажется. В общем, зайди на нашу почту, уточни все обстоятельства.

– Кать, но как же так…

– Я же тебе говорила – денег от тебя не возьму, ни копейки. И детей тоже не увидишь. Все так и будет, Паш, как я сказала. Надо отвечать за свои поступки.

– Кать, я же действительно могу через суд добиться, чтобы у меня была возможность Никитку видеть…

– Только Никитку?

– Нет… Нет, конечно. Обоих детей…

– Что ж, добивайся. А только ничего у тебя не получится.

– Почему?

– Да потому, что плевала я на все твои суды, вместе взятые. Ты беременную жену бросил, какой судья вынесет решение в твою пользу, сам подумай? Нет, Паш, про детей забудь… Живи с этой мыслью, что они без тебя будут расти. Никитка скоро лицо твое забудет, а второй ребенок тебя и не увидит никогда. Ты сам это выбрал, Пашенька, никто тебя не заставлял. Сам и отвечать будешь. Все, иди… Иди, не оглядывайся.

– Я скоро еще приеду, Кать…

– Зачем? Нет. Хватит с меня. Уходи, уходи быстрее… Иди, не бойся, в спину не прокляну. На проклятия тоже силы нужны, а у меня их совсем не осталось. Иди…

В начале апреля она родила мальчика, слабого, недоношенного. Ей и самой роды дались тяжело. Из больницы ее забирали Надя с Леней, привели в чистый, до блеска отдраенный дом… Надя расстаралась. Стояла посреди гостиной, глядела на нее преданно.

– Смотри, как чисто, Кать… Живи не хочу! Скоро лето, колясочку во двор выкатим, на воздухе малыш окрепнет… Как назовешь-то, решила уже?

– Нет, Надь…

– А давай Гришенькой назовем! А что, звучит… Григорий Павлович Романов! Ты ведь его Павловичем запишешь?

– Конечно… А как еще? У него Павел биологический отец.

– Значит, Гришенька?

– Ну, пусть будет Гришенька. А что, и правда хорошее имя. Да, пусть будет Гришенька…

Согласилась, чтобы отвязаться от Нади. Не то чтобы ей все равно было, но… Радости особой тоже не ощущалось. Усталость была, вялость, апатия к дальнейшей жизни. Желание крепко заснуть и не проснуться. Но – какое там «не проснуться», если даже крепко заснуть не удавалось! Гришенька часто плакал по ночам, и она кружила по комнатам до изнеможения, укачивая его на руках. Никитка почти поселился у соседей, ел там и спал, играл с Таней. Если бы он однажды назвал Надю мамой, Катя бы не удивилась…

Так пробежал декретный год, как один долгий хлопотливый день. Гришенька окреп, хорошо развивался, быстро пошел ножками.

– Вот, с июня думаю в ясли отдать да на работу выйти… – поделилась как-то с Леней, глядя, как тот играет с малышом во дворе.

– Зачем так рано, Кать? Он же еще маленький…

– Я понимаю, Лень. А только ведь жить на что-то надо. Меня кормить некому, сам знаешь.

– Да знаю, знаю… А что, разве Павел не помогает?

– Нет, почему… С настырной регулярностью переводы шлет. Хорошие, между прочим, деньги… А только мне от него ни хороших, ни плохих не надо. Я не беру ни копейки, на почте их обратно отправляют.

– Ну и зря, Кать… Гордыня гордыней, а детей все равно поднимать надо. Посмотри, какие жуткие времена пришли. Все кругом деньги решают…