— Билет у нее от Москвы, это правда, но в Москве это купе было пустым совершенно, я точно знаю, — сообщила проводница. — То есть она села в Северо-Луцке, я еще удивилась, когда проверяла билеты, а потом подумала, какая разница?

— А ты ее не спросила, почему садилась в Луцке, если билет от Москвы?

— Да ты понимаешь… — зашныряла глазами Людочек, — если честно, я не видела, как она садилась.

— То есть?! — нахмурился Антон. — Каким же образом она прошла? Не с неба же свалилась?!

— Не с неба, не с неба, успокойся, — послышался мужской голос. — Она садилась через последний вагон, и не одна, а с любовником.

* * *

Какое-то волнение не давало Джейсону покоя все это время, так и грызло, так и точило! Хотя жизнь редкостно ополчилась против него именно в эти недели. Полное ощущение, что на него некто неведомый напустил порчу, выражаясь языком его предков. Акции «Вуул Полякофф» упали в цене с внезапностью, заставлявшей предположить не случайность, а злой умысел. Невиданная засуха обернулась страшными пожарами, буквально за сутки уничтожившими гектары пастбищ. Хуже того — несколько самых ценных отар оказались отрезаны огнем и погибли.

Словом, ему тяжело приходилось, по-настоящему тяжело, и он привык каждый день ждать от судьбы какой-нибудь новой пакости, но такого он не ожидал: пришло письмо от Сони, где сообщалось, что она не приедет.

Нет, она не передумала. Соня попала в аварию и лежит сейчас в больнице, с ногой на вытяжке и в гипсовом корсете. Лежать ей сорок пять суток, то есть никак не успеть вылететь в назначенный мистером Полякофф срок. И оформлением визы сейчас заниматься нет никакой возможности. Она попросила свою мать сдать билет, чтобы купить другой, на более поздний срок, однако, к сожалению, ей сообщили, что это невозможно, сдать его и получить обратно деньги может только тот, кто его заказал. Поэтому она возвращает билет.

Ей очень неприятно это сообщать, но деньги, присланные мистером Полякофф, пришлось истратить на врачей. Зато она теперь лежит в хорошей больнице, за ней прекрасно ухаживают, у нее даже появилась надежда на выздоровление и, возможно, когда-нибудь — даже на встречу с милым, добрым Джейсоном, которого ей, конечно, Бог послал.

Письмо выпало из рук Джейсона. Больше всего его поразило даже не известие об аварии, хотя это само по себе кошмар, ужас, а эти осторожные слова «возможно, когда-нибудь»… Что это значит? Ее стремление выйти замуж за Джейсона Полякофф охладело? Или… или она не верит в возможность своего выздоровления?

Утерев с висков ледяной пот, он протянул руку к телефону, чтобы немедленно заказать себе билет в Москву, однако в это мгновение телефон разразился пронзительным звоном. Джейсон, вздрогнув, схватил трубку.

Звонила рыдающая мать. Айзек, кузен Джейсона, увезен минувшей ночью в больницу с диагнозом — передозировка наркотиков. Причем не из собственного благопристойного дома, а из какого-то гнусного притона. Фотографии во всех газетах… Мать Айзека, Джессика, лежит с инфарктом.

Успокоив мать и пообещав ей немедленно заняться делами проклятых родственников, он отправил в Северо-Луцк письмо с изъявлениями своей любви и готовностью ждать сколько угодно. В DHL помчался курьер с конвертом, в котором лежали три тысячи долларов — на скорейшее излечение Сони. В прилагаемой записке Джейсон требовал извещать его о могущих быть денежных затруднениях незамедлительно. И еще он обещал выехать в Россию по возможности скоро, как только закончит некоторые неотложные дела.

А ночью увидел странный сон. Снилось ему, что на его глазах здание знаменитой Опера-хаус, расположенное, как известно, на воде, вдруг пошло ко дну Сиднейского залива — со всеми своими солистами, оркестром, хором, кордебалетом и зрителями. Он-то, Джейсон, стоял в это время на берегу среди множества зевак и слушал, как из тонущего здания доносится поющий женский голос.

Это был голос Сони Богдановой.

* * *

— Привет, Крохаль. — Антон за руку поздоровался с невесть откуда взявшимся малорослым худеньким мужчиной в форме проводника. — А ты откуда знаешь, как эта гражданка попала в поезд?

— Так последний вагон — это ж мой. В Северо-Луцке только встали, началась высадка, и вдруг подходит ко мне мужик. Лет этак за тридцать, высокий, мордатый, кучерявый. А на руке у него висит вот эта…

Он подмигнул Литвиновой, которая держалась так, словно все происходящее не имело к ней ни малейшего отношения. Смотрела в пространство остановившимися, безжизненными глазами, потирала горло да изредка переминалась с ноги на ногу, словно было неудобно стоять на слишком высоких каблуках. И даже сообщение о том, что ее при посадке сопровождал любовник, не вызвало у нее ни капли смущения. Ну а остальные так или иначе отреагировали: Леший воззрился на Литвинову с удивлением, Струмилин в очередной раз скрипнул зубами, Бо́рдо хмыкнул, Людочек с Антоном переглянулись, а Чуваевой, похоже, вообще было противно на все это смотреть: она демонстративно отвернулась и от проводника, и от растрепанной особы в красном платье, которая, конечно, была профессиональной воровкой.

— Он-то вроде еще ничего был, а эта — в дымину. Ножки заплетаются, глазки закрываются. Ну все, ну полный никакизм! Это ж надо, думаю, вот нализалась девушка! — Крохаль покачал головой. — А мужик показывает мне ее паспорт, билет и говорит: «Слушай, говорит, товарищ, выручи, а? Ко мне вот подруга приезжала, ну, мы отметили это дело, конечно, а какая-то сволочь жене моей про нашу любовь настучала. На хазе у приятеля, где мы встречались, ей нас застать не удалось, предупредили меня дружки, так, представляешь, приперлась дурная баба на вокзал! Я ее издали увидел, как она к шестнадцатому вагону чешет. Мне бы смыться, домой загодя добраться, чтоб как ни в чем не бывало, но Лидка, видишь ты, в полной отключке, не могу ж я ее бросить!» — «Вполне тебя понимаю и всяко сочувствую, — говорю ему, — но чем я-то могу помочь? Посадить барышню в свой вагон? Не получится, у меня полный комплект и еще двое сверху». — «Нет, у нее в шестнадцатом вагоне свое место есть, тридцать шестое, пусть на нем и едет. Мне бы ее через поезд втихаря протащить, на полку запихать, а самому смыться, пока баба моя не заметила. Выручи, говорит, друг, а я тебе…» — Тут проводник по фамилии Крохаль осекся, но почти тотчас продолжил: — Выручить, словом, попросил как мужчина мужчину. Конечно, в жизни всякое бывает, я ведь и сам человек… Билет у этой его подружки я проверил, паспорт, все в порядке. Ну ладно, говорю, тащи ее через тамбуры, и флаг тебе в руки. Ну и всё. Потом я закрутился и забыл обо всем, а сейчас смотрю, вы тут колготитесь. Чего случилось-то?

— Чего случилось? — яростным шепотом повторил Бо́рдо. — Случилось то, что вам навешали лапши на уши! Это был, конечно, не любовник ее, а сообщник. А может, по совместительству и любовник, это роли не играет. Теперь я все понял! Эта… — в горле у него что-то выразительно клокотнуло, — она была вовсе не пьяная, а только притворялась. И не спала она, а просто лежала и выжидала удобного момента, когда нам принесут чай, но ей еще надо было, чтобы она осталась в купе одна, и такой момент был. Я и эта женщина, — Бо́рдо указал на Чуваеву, которой, похоже, стало вовсе невмоготу, так что она даже побрела со всеми своими вещичками куда-то в сторонку, уже не веря в победу справедливости, — пошли умываться, а вы, — указующий перст Бо́рдо воткнулся в Струмилина, — вы еще стояли в коридоре. И она, Литвинова эта, улучила момент, подсыпала нам что-то в стаканы, а сама снова притворилась спящей. Мы выпили, как зайчики, — и вырубились. Тогда она спокойно спустилась с полки, обобрала нас, как липок, а вещички вынесла из купе и где-то припрятала. В купе ведь ничего не нашли?