И позже, после того как Живаго и Гордон видят издевательства казаков над старым евреем: «В чьих выгодах это добровольное мученичество, кому нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью столько ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, таких тонких и способных к добру и сердечному общению! Отчего [властители дум еврейского народа] не сказали: „Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира. Вы именно то, чему вас противопоставляли самые худшие и слабые из вас“».

Позволил ли бы себе Бабель подобные сожаления, став свидетелем того, как казаки убивают его братьев по крови? Он, несомненно, откровенно и жестоко описал бы все зверства, но никогда не подписался бы под основной идеей: жестокий внутренний конфликт Бабеля между Талмудом, страницами Маймонида и Манифестом Коммунистической партии, кризис идентичности не оставлял его ни на минуту. Бабель не собирался бежать от своего еврейства, как советует Пастернак в романе «Доктор Живаго»; он с равной силой поощрял обе стороны, пока они не потерпели окончательное поражение в попытках подавить одна другую.

Пиннес делает вывод, что Пастернак — «еврейский писатель»; 7 ноября 1958 года Йосеф (Томми) Лапид публикует в израильской газете «Маарив» большую статью под заглавием «Трагедия человека и литературы. Израильские писатели о деле Пастернака». В этой статье он бросает вызов израильским писателям разных политических взглядов, однако замечает, что они еще не читали «Живаго». Крупные израильские литераторы отказались отвечать, но поэт Александр Пэн, лично знавший Пастернака, обвинил автора статьи и его коллег в глубоком безразличии к Пастернаку и его судьбе до появления «Живаго».

Израильский писатель, поэт и издатель Авигдор Хамеири видит в Пастернаке наследника Пушкина; Макс Брод называет Пастернака одним из величайших писателей; Изхар Смилянский (С. Изхар), считающийся наиболее популярным израильским писателем того времени, заявляет: «Дело Пастернака возмутительно; его писательская и человеческая судьба возбуждает сочувствие… Нет сомнения, что к его делу примешался и еврейский вопрос, но в этом отношении картина еще недостаточно ясна».

Лапид цитирует выдающегося современного еврейского поэта Ури-Цви Гринберга (1896–1981), который — то ли под политическим давлением, то ли не желая вызвать недовольство критиков в СССР — написал следующее: «Я не умаляю важности дела Пастернака, но здесь и сейчас, в Израиле, нас ждет величие или уничтожение… Я считаю, что все эти „дела“, которые нас не касаются, лишь отвлекают нас от того, что происходит вокруг. Это может оказаться роковым. Я не собираюсь заниматься делом Пастернака».

Возможно, шаткое положение Израиля вынудило знаменитого Гринберга написать такие слова, однако многие писатели приняли близко к сердцу дело Пастернака. В ноябре 1958 года в Тель-Авиве был организован вечер в честь Пастернака с участием израильской литературной элиты, в том числе Авраама Шленского, Леи Гольдберг и других. Чуть раньше знаменитый Натан Альтерман в своей еженедельной «Седьмой колонке» («А-тур а-швии») в газете «Давар» от 7 ноября 1958 года «выразил безоговорочную поддержку преследуемому поэту… намекая на еврейство Пастернака и хваля его писательский дар».

Как и в случае с Бабелем, Авраам Шленский восхищался работами Пастернака, ощущал его влияние в своем творчестве и перевел ряд стихотворений Пастернака на иврит. Лея Гольдберг в своих дневниках хвалит Пастернака, да и в целом израильская пресса была высокого мнения о Пастернаке, к тому же фигуру этого нобелевского лауреата использовали различные политические фракции, и его творчество значительно повлияло на израильскую литературу и литературную жизнь.

Исходя из этого, а также учитывая, что в период, когда Бабель получил международную известность, публиковались и попадали в поле зрения критиков также и другие писатели и поэты, в том числе Осип Мандельштам, реакция прессы и литературного сообщества Израиля на жизнь и творчество их «собратьев по крови» становится еще важнее и интереснее.

Бабеля переводят на иврит

На основании большого количества публикаций в периодических изданиях можно сделать вывод, что Бабеля в Израиле считали своим и потому пристально следили за его судьбой. В ивритской печати публиковались отклики на любые связанные с Бабелем издания, будь то публикации его произведений в СССР или переводов за границей, полемика по поводу творчества Бабеля или новая информация о писателе.

Бабель служил показателем отношения СССР к евреям и писателям-евреям, поэтому его фигура привлекала внимание с точки зрения политики, идеологии и их взаимодействия с еврейской культурой в СССР. Среди публикаций на иврите особенно важны те, что анализируют художественное своеобразие прозы Бабеля. Эти статьи и заметки, как правило, не останавливаются подробно на политических аспектах, но, представляя Бабеля израильскому читателю, все-таки указывают на еврейские элементы его воспитания, образования и биографии в целом. Однако всех интересуют обстоятельства судьбы Бабеля, столь отличные от многих еврейских и сионистских биографий.

Труды и влияние Исаака Бабеля освещали на своих страницах следующие периодические издания (каждое из которых имело определенные политические или литературные взгляды, о чем речь ниже).

Заметка Гершона Шофмана «И. Бабель» в журнале «Мознаим» («Весы»), ежемесячнике Союза ивритских писателей Страны Израиля (Т. 1, вып. 1 [2-й адар 1929]. С. 16; Гершон Шофман [1880, Орша Могилевской губ. — 1972, Хайфа] — ивритский прозаик эпохи «национального возрождения», мастер короткого рассказа и сверхкороткой литературной зарисовки. В Палестине с 1938 года).

Перевод с иврита отрывка из оригинальной статьи:

«Русские кошмары последних лет, вернее, малая толика их, нашли у него [у Бабеля] свое художественное выражение. Особенно те, что связаны с войной против поляков. Эту реальность он схватил первым, пока ее девственности еще не тронули чьи бы то ни было руки.

Частенько он заходит тут слишком далеко, влезая в область омерзительного; однако и эти мерзости, надо признать, делаются чистыми, когда их касается поэт.

На этом пути он порой рисует ужасающие моменты, от которых в нас содрогаются самые противоречивые чувства… Например, когда христианские „сестры милосердия“ разглядывают гениталии умирающего еврейского бойца („Сын рабби“), и другие подобные примеры.

Даже его экспрессионистские зарисовки не оставляют впечатления чего-то надуманного, как у других, но совершенно отвечают кошмарной атмосфере, в которой происходят события. Вот пример: „Все убито тишиной, и только луна, обхватив синими руками свою круглую, блещущую, беспечную голову, бродяжит под окном“ („Переход через Збруч“).

Да, сильно, сильно!

Я отмечаю этот факт не без чувства национального превосходства. Потому что большинство еврейских писателей, пишущих на нееврейских языках — русском, немецком и т. п., — к стыду нашему, писатели весьма мелкие. Великое множество их всплыло на поверхность океана мировой литературы, но чрезвычайно редко можно увидеть среди них один череп, который заметно поднимается над этой поверхностью.