Так представляет себе Бабель образованного еврея до революции: на носу очки, а в душе осень. Сотрясение миров за письменным столом. На словах — бурный экстремизм, а на деле — «заикание», страх перед действительностью, страх перед жизнью, страх перед людьми.

Бабель ищет также другие черты человеческого характера и находит их «на дне» гетто, среди его воров и проституток. Не без симпатии он описывает их — и Беню Крика, и Любку Казак, — жестоких, циничных, беспощадных. Бабеля привлекает здоровье, проворство, самоуверенность этих отребьев общества, «скандалящих на площадях и заикающихся на бумаге», а порою изумляющих широтой своей дикой души. Бабель чувствует, как кипит и пульсирует кровь в жилах этих людей, понимает, насколько они ему противоположны, и хочет быть рядом с ними, как слабый льнет к сильному. В них Бабель находит что-то вроде компенсации за бессилие гетто, за собственную слабость.

Революция пробуждает в этом до времени увядшем образованном человеке надежду, воодушевившую тогда многих русско-еврейских интеллигентов, найти источники жизни не только «на дне» гетто. Вдохновленный этой надеждой, Бабель идет добровольцем в Красную армию. Теперь он больше не замкнут в гетто. Теперь перед ним открывается новый мир.

Начался новый период его жизни, описанный в его знаменитой книге «Конармия». Все рассказы этой книги отличаются особым лаконизмом, перед нами череда картин — художественных, достоверных, ужасных.

Первая встреча героя с новым миром описана в рассказе «Мой первый гусь». Этот мир неприветливо встретил гостя из вчерашнего гетто. Выяснилось, что бойцы за новую правду не слишком любят образованных людей и режут их за то, что они носят очки.

«Я… лег на землю, чтобы прочесть в „Правде“ речь Ленина на Втором конгрессе Коминтерна. казаки ходили по моим ногам, парень потешался надо мной без устали, излюбленные строчки шли ко мне тернистою дорогой и не могли дойти».

Инстинкт показывает новоиспеченному красноармейцу, что необходимо любой ценой приспособиться к царящим там понятиям. Ради этого он ловит случайно появившегося гуся и топчет ему голову: «Я догнал его и пригнул к земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана в навозе, и крылья заходили над убитой птицей».

Герой дает категорическое приказание хозяйке гуся, измученной постоем старухе, изжарить птицу ему на ужин. Та покорно подчиняется, и гость растет в глазах своих новых товарищей, они принимают его в свое общество. Однако эта победа не принесла ему радости и утешения: «…сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло».

Рассказ за рассказом посвящает Бабель животной, тупой, равнодушной жестокости Гражданской войны. Красная армия кажется ему теперь «солдатней, пахнущей сырой кровью и человеческим прахом» («Солнце Италии»).

Бабель часто подчеркивает в этих бойцах ненависть к евреям, скрытую за братством народов. В одном из рассказов солдат жалуется на то, что во всех советских учреждениях полным-полно жидов, «как при старом режиме» («Письмо»). Другой «сознательный» солдат отвечает на обвинения женщины, что, мол, коммунисты полностью подчинились жидам — Ленину и Троцкому: «…за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора» («Соль»). (Замечу, что в новом издании рассказов Бабеля за 1936 год этот фрагмент пропущен, как изъяты и все упоминания Троцкого. — Д. Р.)

В рассказе «Берестечко» красный казак зарезал старика-еврея, обвиненного в шпионаже: «Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул в закрытую раму.

— Если кто интересуется, — сказал он, — нехай приберет. Это свободно…»

В рассказе «Письмо» молодой красноармеец диктует письмо матери. Сначала он пишет о своем коне, оставленном в деревне, и дает указания, как за ним ухаживать. А во второй части письма сын сообщает матери, что его отец-белогвардеец зарезал старшего сына — красноармейца, а потом младший сын, боец Красной армии, зарезал отца.

Почти на каждой странице Бабель мучает своего читателя подобными картинами, соединяющимися в один сплошной кошмар, имя которому — Гражданская война.

Как светлые лучи утешения появляются в его рассказах образы евреев. Вот старый еврей, убитый поляками, у которого лишь одна забота и просьба, чтобы его убили во дворе, а не на глазах у беременной дочери («Переход через Збруч»). А вот лирический философ — старый Гедали, мечтающий в разговоре с красноармейцем о «сладкой революции», которая позволит каждому человеку наслаждаться жизнью, и об «Интернационале добрых людей» («Гедали»).

Бабеля тянет к этим евреям, он словно отдыхает под сенью их человечности и любви, но не ждет, что от них к нему придет спасение. Он знает, что их силы иссякли, что они — его товарищи по «ужасному довременному увяданию», по «разрушительным болезням», что тяжкое ярмо гетто всегда и неизменно давит на них. И даже больше: Бабель словно бы и не ждет спасения. Сила и здоровье больше не манят его к себе. Он и раньше часто создавал персонажи евреев из болезненных семей, над которыми нависла тень близящегося конца и неотвратимого разложения.

Вот как описывает свою семью герой «Истории моей голубятни»: «Мать… смотрела на меня с горькой жалостью, как на калечку, потому что одна она знала, как несчастлива наша семья. Все мужчины в нашем роду были доверчивы к людям и скоры на необдуманные поступки, нам ни в чем не было счастья… Изо всей семьи оставались только безумный дядя Симон, живший в Одессе, мой отец и я. Но отец мой был доверчивый к людям, он обижал их восторгами первой любви, люди не прощали ему этого и обманывали… И вот только один я оставался у моей матери изо всей нашей семьи. Как все евреи, я был мал ростом, хил и страдал от ученья головными болями. Все это видела моя мать… Она не ждала для нас удачи…»

В рассказе «Рабби» описан рабби Моталэ Брацлавский из Чернобыльской династии, старик, похожий на монаха, в окружении «бесноватых, лжецов и ротозеев»; под грохот Гражданской войны он грезит последнюю грезу. Неподалеку от стола сын рабби Илья, «последний отпрыск царского рода», курил во время субботней трапезы и «вздрагивал, как беглец, приведенный в тюрьму после погони». У юноши могущественный лоб Спинозы, а в сердце — мечта об усовершенствовании мира.

В рассказе «Сын рабби» снова появляется Илья, пленивший бурное воображение Бабеля. Он тяжело ранен на Гражданской войне и умирает. В последние мгновения юноша говорит о пушках, которых ему не хватило для сражения, и о покинутой им матери. А вокруг лежат его раскиданные вещи:

«…Здесь все было свалено вместе — мандаты агитатора и памятники еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом. Узловатое железо ленинского черепа и тусклый шелк портретов Маймонида. Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений Шестого съезда партии, и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов. Печальным и скупым дождем падали они на меня — страницы „Песни песней“ и револьверные патроны» («Сын рабби»).