“А может, они не догадались?” – утешил себя Юл. И тогда можно еще что-то исправить. Можно как-то пересилить себя и выжечь проклятый порок из сердца каленым железом. Потому что жить дальше и постоянно ощущать себя трусом невозможно. И Мишка, если узнает, будет его презирать. Вот Мишка не трус, Мишка его собственным телом прикрыл, под пули полез. А Юл трус, трус, трус. Юл почувствовал, что на глаза его наворачиваются слезы, но тут же высыхают, обжигая солью веки. Трусы не умеют жалеть других. Они плачут только от жалости к себе. Юл не сдержался и всхлипнул.

Алексей положил ему руку на плечо и сжал пальцы – мол, держись, парень.

Ну конечно, они еще ни о чем не догадались. Юл судорожно вздохнул и, кажется, в первый раз с приязнью глянул на брата. Как хорошо, что Алексей ничего не говорит. Отец точно так же умел молчать. И еще отец обожал мороженое. И Юлу всегда покупал, даже когда у него болело горло. Мама ругалась. Юлу очень хотелось спросить, любит ли брат мороженое. Но он боялся. Боялся, что Алексей ответит “нет”.

– Куда ехать? – спросил Роман. – Нам понадобится какое-нибудь укромное местечко.

– Теперь я подыщу норку, – сказал Алексей.

– Так куда мы едем?

– Далеко… очень далеко… в прошлое. Начинало смеркаться, и вновь зарядил дождь – в этот раз мелкий, моросящий – будто влажная вуаль повисла в воздухе. “Санкт-Петербург, 100 км”. Мелькнул за окном машины знак. Роман вопросительно взглянул на Стеновского, но тот ничего не ответил, лишь молча указал у развилки нужную дорогу.

Роман постоянно смотрел в зеркало заднего вида – нет ли погони. Погони не было.

“Санкт-Петербург, 60 км”, – проплыла надпись в темноте. Теперь Роман не сомневался, куда они едут.

– Ты бывал в Питере? – спросил колдун.

– Я там вырос, – отвечал Алексей.

– Тогда тебя будут искать именно там.

– Вряд ли. Никто не знает об этом. Все считают, что я жил в Темногорске.

– Ты здорово насолил этим ребятам. Что ты такое сделал? Украл у них миллион баксов?

– Гораздо больше.

– Ладно, не пудри мне мозги, – рассмеялся Роман, – ты не похож на преступника.

– Разве? – Губы Алексея горько изломились. – Разве?

Шел 1984 год. До напечатания оруэлловского романа в России было рукой подать. До воплощения написанного в романе еще ближе. Развилка времен, когда будущее не определено. Именно такие даты надо выбирать для путешествия на машине времени искателям приключений, чтобы круто повернуть историю в неведомое русло.

Бывшая столица, переименованная в честь симбирского заговорщика, прозябала, превращаясь в захолустье, но гордилась обилием труб бесполезных заводов, театрами, мостами, каналами, белыми ночами и Эрмитажем.

1984 год. Немало с тех пор промелькнуло весен и зим. Но тот год Лена Никонова запомнила до мельчайших подробностей.

Их экспериментальная школа располагалась в старинном здании бывшей мужской гимназии. Некий дух академизма, не вытравленный, витал в просторных классах с огромными окнами и широченных коридорах с натертым до блеска паркетом. Впрочем, и дух либерализма не исчез до конца. Хотя внешние формы директриса старалась блюсти. Лешка смеялся, что в школе, как в Древнем Риме, дисциплине поклоняются как божеству. “Впрочем, – добавлял он, – в период заката империи поклонение языческим божествам стало пустой формальностью”.

Три года подряд, отправляясь на дежурство в клинику, Лена проходила мимо дверей своей школы, но ни разу не зашла. Однажды она столкнулась нос к носу с их бывшей классной Маргаритой Николаевной. Та мило улыбнулась и неожиданно спросила: “Как Алексей? Ты что-нибудь о нем слышала?” Лена растерялась – ей казалось, что Маргарита просто не осмелится произнести имя Стеновского. “Я тогда сделала все, что могла, и даже больше, – добавила Маргарита, – у меня такие неприятности были…” Пришлось промямлить в ответ что-то невнятное. Очень хотелось сказать гадость, хотя, если вдуматься, ее ненависть к Маргарите смешна и несправедлива, а прошедшие годы ничего не значат – шестнадцатилетней девчонкой Лена пережила самые лучшие и самые позорные минуты в своей жизни. Все, что было потом, – шелуха. Потому что тогда в ее жизни был Лешка, а теперь его нет.

Алексей Стеновский, или, как все его называли, Стен, был первым в классе, причем первым во всем. Учился он легко, не прилагая усилий. И девчонки, и парни считали его бесспорным лидером. С ним было интересно, он умел рассказывать так, что все слушали затаив дыхание. Главным его коньком была история. Он раскапывал в пресно-унылых книгах удивительные подробности, и вместо сухой шелухи фактов и цифр у него получались яркие картины. Он говорил об известных событиях так, что официальное толкование сначала начинало казаться сомнительным, потом – идиотским. По натуре он был счастливым человеком – у него было призвание. Он хотел заниматься историей, и больше ничем. Обычно умников не любят – его любили, ему прощали и заносчивость, и вспыльчивость, и то, что называли неясным, но обидным словом “индивидуализм”. Только комсорг Ольга Кошкина его терпеть не могла. Индивидуализм она считала самым страшным пороком, болезнью хуже гриппа или сифилиса. Индивидуалистов не может быть в советской школе! Каждый член коллектива должен идти туда, куда указывает коллектив, делать то, что нужно коллективу, думать так, как требует коллектив. Не проходило дня, чтобы Кошкина не пыталась Алексея перевоспитать: требовала, чтобы он перестал читать Рея Брэдбери и Соловьева и взял в библиотеке “Как закалялась сталь”, ибо судьбу Павки Корчагина Кошкина непременно хотела обсудить с неправильно мыслящим комсомольцем. Стен отругивался, и Ольга грозила поднять вопрос о его поведении на предстоящем собрании.

А может быть, все было гораздо проще? Кирша, Лешкин лучший друг, рассказывал всем, что Кошкина в раздевалке после физ-ры лезла к Стену целоваться, но тот ее отшил, и с тех пор разъяренная Кошка всячески старалась досадить несостоявшемуся “другу”. Вообще-то Кирша пользовался в классе репутацией главного враля. Тогда, в восемьдесят четвертом, Ленка объявила историю с поцелуями чушью. Но кто знает, может, в ней была доля правды? Спустя столько лет во многом стоит усомниться. В одном Лена была уверена и тогда, и теперь: из всех парней, которых она знала, Стен был самым лучшим.

Когда она рассказывала о нем подругам, ей не верили. Одни вежливо молчали, другие хихикали и издевались: ловко завирает! Придумать подобную историю легче легкого, учитывая происшедшие с тех пор перемены. Теперь многие клянутся, что в восьмидесятых были если не сподвижниками, то единомышленниками Андрея Дмитриевича, а свой род непременно ведут от князей Долгоруких. Лена устала что-либо доказывать. Она просто вспоминала…

Тогда, весной, Стен постоянно что-то выдумывал: то они с Киршей сочиняли рукописный журнал, то пускали по классу тетради с самодельными комиксами или листки с нелепыми, но безумно смешными стишками.