Вход в эргастул был отгорожен от улицы высокой каменной стеной с воротами. В небольшом дворике слонялись унылые стражи подземелья — пятеро наёмников из Крита. Стоял тихий летний вечер, и им были хорошо слышны звуки кифары, доносившиеся из распахнутых окон царского дворца. Там пировала синопская знать и придворные. Царица Лаодика навёрстывала упущенное — при Митридате Эвергете празднества устраивались редко, в основном по случаю победы над врагами, в честь стратегов.

— Да, им весело… — один из наёмников, узколицый и черноволосый, зло сплюнул. — А тут в горле пересохло, будто песку наглотался.

— Не мешало бы и нам пропустить глоток-другой хорошего винца, — философски заметил рослый гоплит с рассечённой верхней губой.

— И получить полсотни палочных ударов, — ехидно вставил третий, коренастый и короткорукий.

— А кто узнает? — узколицый бросил мимолётный взгляд на двух стражей, чуть поодаль лениво игравших в кости на щелчки по носу.

— Если сами не проболтаемся или дежурный лохаг[145] не наскочит — никто, — рослый наёмник с вожделением посмотрел на калитку в воротах — неподалёку от эргастула, на соседней улице, была харчевня, где столовались гоплиты царской хилии.

— С нашими дырявыми кошельками можно рассчитывать разве что на помои, подаваемые в харчевнях на пристани, — коренастый невесело ухмыльнулся.

И в это время кто-то с силой забарабанил в калитку.

— Эй, Фарнакион, открывай, ржавый якорь тебе в ребро!

— Посмотри, кто этот наглец, — приказал старший из стражников, узколицый, коренастый гоплиту.

Тот открыл калитку, и в дворик ввалился здоровенный детина в одежде моряка. В волосатых мускулистых лапищах он держал наполненный под завязку бурдюк. Его квадратное лицо расплылось в блаженной улыбке.

— Фарнакион, дружище! Вот я… Давай чаши. Нальём и… — моряк недоумённым взглядом окинул стражников. — К-куда я попал? Где Фарнакион?

— Он пьян, — коренастый выразительно подмигнул своим товарищам и кивком показал на бурдюк. — Эй, приятель! Что там у тебя? — он потянул бурдюк к себе.

— Э-э, куда? Меня звал Фарнакион… у него праздник… Где вы его спрятали? Фарнакио-он!

— Придёт он. Скоро… — коренастый обнял моряка за плечи. — Подождём. А пока давай попробуем винцо. Или у тебя в бурдюке дешёвая кислятина?

— Да ты… ты что?! Я его привёз из… неважно откуда, но лучшего в Синопе вам не найти. Не веришь? Подставляй чашу!

Моряк распустил завязки бурдюка, и в шлем гоплита хлынула пенящаяся струя.

— Постой, — придержал старший коренастого, уже приложившегося к краю шлема. — Дай ему, — показал на моряка. — Сначала пусть он…

— Мр-р… — заурчал моряк, схватил шлем и прильнул к нему, как страждущий к роднику.

— Остановись, хватит! — коренастый с трудом забрал у моряка необычную чашу и в точности повторил его действия…

Вскоре во дворике царского эргастула стало весело — вино и впрямь оказалось отменным. Тем временем стало совсем темно и кто-то из стражников зажёг факел. Моряк, окинув довольным взглядом изрядно захмелевших гоплитов, незаметно для них подошёл к калитке, отодвинул засовы и тихо посвистел. Услышав такой же свист в ответ, он весело оскалил зубы и вразвалку подошёл к пирующим стражам царской темницы.

Дальнейшее свершилось настолько быстро, что стражники не успели не только поднять тревогу, но и опомниться. Схватив двух наёмников за шиворот, моряк столкнул их лбами, и они свалились, как подкошенные. Ещё два удара огромным кулачищем — и на ногах остался только старший стражник. Он успел выхватить меч из ножен, но в дворик уже вбежали вооружённые люди, и кто-то из них ударил его мечом плашмя. Гоплит тихо охнул и медленно осел на каменные плиты.

— Связать! — приказал переодетый моряком Пилумн. — Где ключи?

Ключи оказались у старшего стражника.

— Четыре человека останутся здесь, остальные — за мной! Если что — шумните…

Пилумн стремительно шагал по подземелью, считая повороты. За решётками он видел призрачные тени, мало напоминающие людей — измождённые, в истлевших одеждах, с безумными глазами. Они молча смотрели на Пилумна и его товарищей, и в их взглядах было что-то такое, от чего даже ожесточившееся из-за невзгод и лишений сердце бывшего легионера дрогнуло и больно сжалось.

«Превеликие боги! — бормотал он, чувствуя, как волна ненависти вдруг ударила ему в голову. — Зачем вы так несправедливо поступили с людьми, разделив их на господ и рабов? На нищих и богатых? На тех, кто строит темницы, и на тех, для кого они предназначены? Будь трижды проклят тот, кто впервые заковал своего ближнего в кандалы…»

— Эй, Пилумн! — радостный голос Таруласа вернул отставного легионера к действительности.

— Рутилий, брат! Погоди, я сейчас… — не дожидаясь, пока подберут ключи, Пилумн оторвал замок и открыл камеру.

Тарулас и Пилумн обнялись; отставной легионер даже прослезился.

— Уходим, быстрее! — наконец опомнился Пилумн. — Ты можешь идти? — спросил он гопломаха.

— Да… — Тарулас исхудал, но на ногах держался твёрдо. — Пилумн, нужно освободить и остальных.

— Некогда, брат, некогда! Скоро сменяется стража, нужно успеть.

— Время есть… Выпустим их отсюда, Пилумн.

— Рутилий, я тебя понимаю. Но нас могут прихлопнуть здесь, как в мышеловке. Идём! — он потянул за собой упирающегося друга.

Неизвестно, чем бы закончился их спор, но тут в эргастуле раздался свист — сигнал тревоги.

— Бегом! — вскричал Пилумн, и они поторопились к выходу.

Возле калитки было шумно — со стороны улицы слышалась ругань и звон оружия.

— Открывайте, бараны! Вы что, уснули? Или пьянствуете? Ах, скоты… Ну, погодите…

На ворота обрушился град ударов, сопровождаемый отборной руганью.

— Будем пробиваться… — шепнул Пилумн своим товарищам. — Держи… — он вручил гопломаху меч одного из стражников.

Калитка распахнулась, и в дворик ввалились возбуждённые, галдящие гоплиты; их было около десятка — ночная стража во главе с лохагом.

— Барра! — взревел Пилумн и налетел на них словно смерч.

Неожиданность и непревзойдённое искусство фехтования, которым отличались Пилумн и Тарулас, сделали своё дело быстро — ошеломлённые гоплиты, роняя оружие, бросились врассыпную, спасая жизни. А бывший узник царского эргастула и его освободители бесшумно растворились в ночи, будто призрачные видения кошмарного сна.

Вороной жеребец косил на Митридата огненно-фиолетовым глазом, фыркал, бил копытами, вставал на дыбы. Два дюжих конюха с трудом удерживали красавца с белой отметиной на лбу. Шерсть жеребца лоснилась, будто его натёрли оливковым маслом, мышцы волнами перекатывались под упругой кожей, вызывая восхищение своей трепетной игрой.