— Этот? — спросил Митридат у царского конюшего, перса с ярко-рыжими волосами, который смиренно стоял рядом с ним, ожидая приказаний.

— Да, господин, — льстиво улыбнулся перс, кланяясь. — Подарок тебе от царицы Лаодики, пусть хранит её великая Ма.

— Он уже ходил под седлом?

— Торговец, доставивший его из Парфии[146] в Понт, сказал, что жеребца объезжал лучший конюший парфянского царя Митридата II.

— Хорошо, — коротко бросил Митридат, потуже затягивая пояс туники. — Мне этот конь нравится. Хочу попробовать, как он в ходу. Помоги.

Конюший придержал стремя, и Митридат одним махом очутился в седле. Жеребец всхрапнул, злобно заржал и попытался укусить царевича за ногу. Митридат рванул поводья и приказал:

— Отпускайте!

Конюхи отскочили в стороны, будто их огрели плетью со свинцовым наконечником.

— Пошёл! — вскричал царевич, отпуская поводья.

Почувствовав свободу, жеребец закружил на месте, взрыхляя копытами влажный песок вперемешку с опилками. Затем встал на дыбы и едва не опрокинулся на спину, но Митридат вовремя упал ему на шею. Жеребец взбрыкнул несколько раз, пытаясь сбросить всадника, но Митридат сидел в седле, как влитой. Тогда конь, закусив удила, помчал галопом с такой скоростью, что со стороны казалось, будто он вовсе не касается земли, а летит стремительно, словно коршун на добычу. Какой-то миг — и под копыта жеребца, вместо ухоженной дорожки гипподрома, легла каменистая твердь, где падение на полном скаку грозило неминуемой гибелью, или, в лучшем случае, тяжёлым увечьем.

Митридат попытался вернуть взбесившегося коня обратно, на большой круг скакового поля, но это было под силу разве что Гераклу; жеребец только захрапел, роняя кровавую пену с истерзанных удилами и псалиями губ. «И этот конь уже объезжен?!» — мельком подумал царевич, сжимая ногами бока скакуна до острой боли в окаменевших мускулах…

Гордий, слуга и оруженосец Митридата, схватил конюшего за грудки и принялся трясти, как яблоню с дозревшими плодами.

— Негодяй! Ты должен был сам попробовать, первым, как конь ходит под седлом! Убью!

— Я не виноват, это Тараксипп[147] напугал жеребца… — выпучив глаза, твердил перепуганный перс.

— Тупая скотина! — Гордий швырнул его на землю. — Коня! — приказал конюхам, выводившим в этот момент застоявшихся жеребцов на разминку.

Вскочив на неосёдланного скакуна, Гордий сорвал с колышка на стене конюшни аркан, и помчал вдогонку за своим господином.

Царский конюший, потирая ушибленные места, смотрел ему вслед со злобной ухмылкой.

Гордий догнал Митридата на берегу моря, там, где дыбились острые каменные клыки скал у естественной насыпи из валунов и крупной гальки. Обезумевший жеребец нёс царевича прямо на камни. Удачно брошенный аркан захлестнул шею коня; Гордий из всех сил потянул за сплетённую из конского волоса верёвку, и полузадушенный, храпящий жеребец тяжело рухнул вначале на колени, а затем медленно завалился на бок.

— Господин! — слуга на скаку спрыгнул на землю и подбежал к Митридату. — Живой… — он освободил ногу царевича из стремени, подхватил на руки, отнёс на мягкую песчаную отмель и положил. — Хвала покровителю твоего рода Дионису, он сегодня спас драгоценную жизнь…

Митридат лежал безмолвный, в странном оцепенении; из ладоней, изрезанных гривой скакуна, сочилась кровь.

Гордий подошёл к жеребцу, помог ему подняться на ноги. Конь был в мыле; на ногах стоял нетвёрдо, как новорождённый жеребёнок. Гордий расседлал его и ахнул: вся спина жеребца была в кровоточащих ранах, будто её изгрызла коварная ласка. Он посмотрел на седло и заскрежетал зубами от ярости: из серого войлока подкладки торчали три острых шипа.

Конюхи были казнены в тот же день. Они пытались утверждать, что ни в чём не повинны, так как богато украшенное седло им дал царский конюший, но начальник следствия даже не захотел их слушать. Такая спешка озадачила искушённых в интригах придворных, но они держали свои мысли при себе. А дня через два после этого случая перс-конюший сломал себе шею, свалившись с обрыва. Исчезла и купчая с родословной жеребца и обязательными отметками о его выездке; её очень хотел заполучить недоверчивый Гордий…

— Послушай, Паппий, я не хочу пить эту гадость, — Митридат с отвращением смотрел на небольшую керамическую чашу, наполненную желтоватой жидкостью, от которой тянуло на рвоту.

— Господин, это необходимо. Мудрый Иорам бен Шамах нашёл в твоём теле болезнь, излечимую только этим снадобьем.

— Я верю ему. Он добр и мудр. Но мне временами бывает так плохо от этого лекарства, что свет становится не мил.

— Потерпи, мой господин. Ещё немного и болезнь отступит. Вчера я тебя осматривал и потому уверен, что Телесфор[148] уже распрямил свои крылья, чтобы унести хворь.

— Пусть так, но поверь мне, Паппий, — моя душа содрогается от омерзения при виде этой чаши.

— Запей медовым отваром, будет легче.

Митридат, тяжело вздохнув, принял чашу из рук молодого лекаря и, закрыв глаза, стоически выпил её до дна. При этом на его лице не затрепетал один мускул.

— Отвар? — Паппий протянул царевичу фиал.

— Не нужно, — гордо отвёл его руку царевич. — Я мужчина, воин, и должен научиться терпеть боль и… — Митридат с хитрецой улыбнулся, — лекарей, пичкающих меня всякой дрянью.

Паппий в ответ рассмеялся и развёл руками. С тех пор, как он стал личным врачом будущего царя Понта, в его душе всё больше разрасталось чувство любви и преданности к этому своевольному, упрямому и смелому до безумия подростку.

— Сегодня опять пир, — Митридат нахмурился. — И снова мне нужно надевать тяжеленные златотканые одежды, истекать потом, слушать хвалебные речи пьяных обжор… — он побледнел от ненависти. — И смотреть на сытую слащавую рожу нового стратега Клеона.

— Царский сан предполагает не только удовольствия, но и тяжкие труды и многие неудобства.

— Знаю. И готов к этому. Но, клянусь Дионисом, когда сяду на трон, припомню этому наглецу его небрежение ко мне…

Царица Лаодика безумствовала. Страшный, испепеляющий жар запоздалой любви заполонил всё её естество, почти не оставив отдушины для других чувств. Клеон стал для неё кумиром, божеством; на его алтарь царица приносила любые жертвы, какие бы он ни пожелал.

В детскую она теперь заходила редко. С девочками Лаодика была безразлично холодна, лишь мимоходом гладила по головкам, да спрашивала няньку, как они себя ведут, слушая ответы вполуха. Только при виде Хреста она оживлялась и целовала своего любимца. Не по годам расчётливый и хитрый, мальчик начинал капризничать, и царица-мать старалась выполнить любые его прихоти.