обессилев, прильнула к нему и ответила горячо, к себе потянула. Обвила руками теплыми за шею, гладила, ласкала. Нежата и вовсе обезумел: руки его горячие метались по тугому телу, рвали ворот бабьей рубахи. Поцелуями сыпал бессчётно: не ласкал, кусал нетерпеливо. Потянулся к подолу, дёрнул так, что ткань затрещала.

– Нежата, Нежата…погоди… – Нежный ее шёпот дурманил, мыслей лишал. – Скажи мне…Нежата…

И говорить ей не дал, запечатал рот поцелуем огневым, едва на ногах устоял, а через малый миг отпустил. Почуял, как в голове просветлело, думки прояснились, что небо после грозы. Сил прибавилось втрое против прежнего, а разум подсказал, что говорить:

– Владушка, послушай меня, – отступил на шаг, пригладил косицу широкой ладонью. – Давно уж нужно было приехать к тебе и все обсказать, да не смог. Люба ты мне, сама знаешь и видишь. Отпустить тебя как сил лишиться, как дух умертвить до времени. Была б воля моя, сей миг забрал к себе в дом и любил бы до конца дней. Детей бы тебе подарил сколь пожелала… Влада, пташка моя…

– Знаю все, – пальцы белые легли на широкую грудь, приласкали. – Знаю, что жёны у тебя.

Слезы потекли по щекам ее гладким, отозвались в Нежате болью горькой, словно по сердцу резанул острый нож. Как не обнять, как не утешить? Прижал к себе, поцеловал лоб ее гладкий и понял вмиг все то, о чем сам себя вопрошал уже более года:

– Слушай меня, любая, – в голосе едва не железо мечяное, в голове светло, будто мудрости прибыло. – Приведу тебя в дом сейчас, так обездолю. Ведунья ты, хоть и бывшая, а все одно, в бедах станут тебя виноватить. Не ровен час, огнём примутся пытать, правды искать. Род мой стороной обходить начнут, а того допустить никак нельзя. Послушай, послушай, пташка моя! Не могу без тебя, но и с тобой рядом нельзя! Будет моя воля, будет моя сила, так никого не убоюсь, возьму к себе в дом и возвышу! Слышишь ли? Владушка, чудо мое ласковое, стерпеть надо, погодить. Осилишь? – в глаза смотрел, будто приказывал.

– Нежата, осилю все, что скажешь. Только ведь… – замялась, – жена я тебе. Ужель никому не сказывал?

– Не мог. – Головы опускать не стал, чуя за собой правду, принялся ходить опричь Влады, будто слова свои шагами подталкивал: – Был бы я Нежата, без долга и рода, так и хорониться не стал, умалчивать. Род мой княжит теперь, я Скор. На плечах моих много забот, и кроме меня нести их некому, разумеешь? Скину воз тяжкий, так все прахом пойдет. Кровь польётся, недоля придет, а вслед за ней голод. Некому будет детей рожать, не для кого хлеб сеять.

– Нежата, так брат твой княжит, не ты… – голос у нее тихий, тряский.

– В том и беда, Владушка, в том и беда, – поднял руку, пригладил косицу. – Завид сильный, кто б спорил, но вся жизнь его в рати. При нем мира не будет. Не стяжает Новоград ни богатства, ни покоя. За людей тревожусь, и пойду на многое, чтобы жизни сберечь. Если надобно, то и брата на столе княжьем подвину. Понимаешь ли, пташка?

Влада подошла, положила голову к нему на грудь и застыла. Миг спустя, подняла к нему личико и улыбнулась скупо, как всегда. Нежата вздрогнул, то ли от любви, то ли от силы, что потекла по жилам. Глаза распахнул, расспрашивать принялся:

– Влада, ты ворожишь? Как?! Моей была, меня любила, девичество мне подарила! Не молчи! – схватил за плечи и встряхнул крепенько. – Ужель с нежитью уговорилась?

Она глаза распахнула, брови высоко возвела, будто изумилась сверх меры, а уж потом положила тонкую ладонь к нему на щеку:

– Что чуешь? – и ждала слов его, словно дышать перестала.

– Силу. Разум просветлел, путь моей яви светлым стал, будто на берёсте его написали. Влада, что сотворила? – голос утишил, опасаясь чужих ушей.

– Силу? – задумалась глубоко, отошла от него, прислонилась плечом к высокому клёну. – Вон как… А я едва на ногах стою, будто сила утекает, как вода в землю уходит. Гнёт меня, воли лишает, – вздохнула горестно. – Не пугайся, нежити во мне нет, только дар бабушкин. Вот он, Светоч-то.

Потянулась к связке оберегов на своей опояске, вытянула кругляш серебристый и протянула ему. Нежата оберега не взял:

– То волховские дела. Тебе ведать, тебе решать, что за диво такое. Бабка твоя непростой была, стало быть, знала, кому давать Светоч, – чуял, что говорит верно, но знал и другое – если от Влады сила идёт, и нежити рядом не место, так это дар богов для него, Нежаты. – Владушка, ответь, будешь ли со мной? Станешь ли подмогой? Придёт время, выведу тебя на княжье крыльцо и всему Новограду прокричу, что жена ты мне.

Она голову склонила низко: колты сверкнули, косы легли на высокую грудь. Молчала долгонько, но все ж, заговорила:

– Все отдам, терпеть стану сколь надобно. Только и ты люби меня, Нежата. Люби, как тогда, в первый день. Смолчу о нас, если ты хочешь, и подмогой тебе стану. Силу волью, сколь смогу. Людей никак нельзя обездолить, твоя правда. Коли сам взойдешь на княжий стол, так и судьбы многие облегчишь.

Говорила тихо, но твёрдо, а Нежата любовался. Влада за две зимы еще краше стала, расцвела, засияла: стать гордая, лик неземной, а промеж того и голос такой, что нутро дрожит. И дурманом от нее веет, то ли сладким, то ли горьким, то ли иным каким. Разум шептал Скору, что краса ее погибельна, а сердце твердило: «Любит тебя больше себя самой».

– Люби, Влада. Того ждал от тебя, и ждать буду впредь, – шагнул и обнял, принял в себя силу, что лилась от нее щедро. – Забудь о бедах, забудь обо всем, только люби.

Потянулся к вороту шитой ее рубахи, спустил с белых плеч и ослеп: кожа золотистая, светится. Грудь высокая белая манит ласкать, а шея тонкая – поцелуев просит. Не удержал Нежата любви своей, как в омут упал и потонул в нём. Владка послушно гнулась в его руках, податливой была, нежностью дарила, как шелком окутывала. Сама руки не подняла приласкать, но вздыхала сладко, принимая любовь мужа.

И навовсе бы утянул за собой в траву,