имени своих родителей, ни названия родного прихода, хотя был человеком любезным и обходительным в делах как светских, так и духовных. Он знал все церкви между горами и морем, все имена настоятелей, прелатов, патриархов и даже монахов, сидящих на воротах и заведующих кухнями в монастырях. Сначала я была очень впечатлена его благочестием, ибо он ни разу не преминул остановиться у придорожной часовни, чтобы произнести молитву или две. Но потом я поняла, что эта набожность была, в сущности, его ремеслом, она кормила и одевала его лучше, чем деньги кормят купца, а земля – кастеляна. И так было до тех пор, пока одна мерзавка не донесла на него, и тогда мой милый Одон, а я хорошо помню, что он умел использовать язык не только для лести, был схвачен изуверами. Они пришли за ним ночью, прокравшись, словно воры, и вместе с ним самим забрали все его сумки и ящики; так я снова стала нищей и вынуждена была отправиться в мир с пустыми руками.

Признаюсь, что тогда меня впервые обвинили в богохульстве перед трибуналом, подобным вашему, ибо Одон, хотя и искренне поклонялся Всевышнему и его бесчисленным святым, но еще больше чтил золото, по его словам, самое совершенное из чудес творения. С непревзойденным мастерством он превращал в благородный металл кобыльи зубы, звенья ржавых цепей, наконечники стрел, истлевшие лоскуты тряпья и трухлявые кости. Но что бы о нем ни говорили, он никогда не крал их из могил, а всегда покупал по справедливой цене у вдов, родителей или безутешных детей. Поверьте, его ремесло не приносило никому вреда, тем более что он был милосердным и мог снизить цену для какой-нибудь бедной женщины, если та со слезами на глазах умоляла его о помощи для своего единственного сына, белобрысого отрока, прекрасного, как маленький принц, и слабого, как младенец, по причине какой-нибудь царапины, не перестающей кровоточить. И именно милосердие погубило его из-за одной вдовы кузнеца. О, я хорошо помню, как она обливалась слезами, пока Одон, тронутый ее отчаянием, не одарил ее костью из плеча святой Челесты, надежной покровительницы страждущих младенцев. Челеста, как вы знаете, тоже была матерью, и язычники, желая заставить ее отказаться от веры, бросили ее семерых детей в яму, полную ядовитых змей, однако поколебать ее веру не смогли даже мучения невинных младенцев, которых она провела в мир потугами женского чрева. Но все же я вам скажу, что, на мой взгляд, ваша святая была отвратительной бабой, закоренелой и бесчувственной, что вскоре проявилось и в деле кузнечихи.

Ответствую далее, что мы собирались уже с моим Одоном уезжать, но еще не успели навьючить на мулов кувшины с оливковым маслом и лепешки с кровяной колбасой – отменное, скажу вам, лакомство, что готовят в той округе, – когда со стороны хижины кузнечихи донеслось такое рыдание, такие крики и проклятия, что я сразу учуяла несчастье. Я хотела погнать мулов, но Одон остановил меня. Он всегда говорил, что ведет честное ремесло, продавая людям милости, на которые монахи, подобные вам, скупятся исключительно из-за жадности и самолюбия. Вы держите все эти святые сандалии, платья несчастных девственниц и ножи, пронзившие сердца мучеников, под замком, прячете от верующих за ставнями в храмах или монастырях, в золотых раках[12], где эти несчастные, конечно, сами бы не хотели оказаться. Ведь были они в своем большинстве достойными людьми низкого сословия, с которыми, как это обычно бывает, неожиданно и без их вины случилось что-то неприятное. Да, среди них можно обнаружить и несколько строптивых смутьянов, как та же святая Челеста, что намеренно ругала язычников и честно выругала себе мученичество, или святой Калогер, что и правда слишком долго шлялся по нашим горам, подбивая слабоумных монахов на различные нелепые предприятия. Однако большинство из них, как рассказывал мне мой Одон, занимались своим делом и честно зарабатывали на кусок хлеба, а потому наверняка и после смерти предпочли бы оставаться среди людей, а не плесневеть в каком-нибудь монастыре, словно, без преувеличения, в тюремной камере.

Я подтверждаю, что обвинение против нас выдвинула кузнечиха, очень расстроенная после потери единственного сына, у которого так некстати пошла носом свежая кровь, как только мать повесила ему на шею мешочек со святыми мощами, и не останавливалась, пока он не истек кровью, как свинья под ножом мясника. Словом, злобная эта женщина донесла на нас монахам и приложила немало усилий, чтобы привести в деревню ваших собратьев, развратников с иссохшими, ненавистными мордами, которые сразу же подхватили ее бред, порожденный деревенскими сказками и материнским отчаянием. И несчастного Одона так долго растягивали на веревках, лили в него воду и обжигали ему ноги, пока он не признался во всем. Так прямо и сказал, что предлагал темным крестьянам кости собак и ведьм и тем самым вводил богобоязненных верующих в ересь и жесточайший грех, ибо они, думая, что поклоняются святым, по сути, отрекались от них и служили демонам.

Если вы спрашиваете, синьор, была ли я осведомлена о занятии моего Одона, то ответствую, что вначале меня смутила его близость к монахам и священникам, ибо одни и другие относились к нему с большим уважением. У него было даже письмо от самого патриарха, которое он с гордостью мне показывал, пользуясь моей доверчивостью и незнанием грамоты, хотя, как потом было доказано в суде, письмо оказалось поддельным, причем с такой ловкостью, что никто и не заметил, как первые буквы строк складываются в наимерзейшую пакость, порочащую доброе имя патриарха и лживо выставляющую его содомитом, любителем молодых мальчиков, которых он якобы пожирал с собачьим аппетитом. Впрочем, обо всем этом лучше бы вам рассказал сам Одон, если бы бедняга не сгорел давным-давно на костре, тогда как я не имела никакого понятия о его плутовстве, а только сопровождала его в странствиях, наслаждаясь его обществом и новыми приключениями. У нас была удобная крытая повозка, полная разнообразных поклаж, тюков, мешков, ящиков и корзин, и мы никогда не ложились спать с пустым животом. Мой милый шарлатан был человеком жизнерадостным, щедрым и кротким. Он редко впадал в гнев, и я не помню, чтобы он когда-либо поднимал на меня руку. Напротив, ему нравилось, когда я сидела рядом с ним в платье из благородного шелка, расшитом золотыми птицами. Да, синьор, хотя вам трудно это представить, я когда-то носила наряды, достойные герцогини, к тому же была намного красивее ее, когда вытаскивала у Одона вшей из шевелюры, уже чуть поредевшей над лбом.