Сегодня после ужина мы с удовольствием смотрим фильм «Мышьяк и старые кружева» с Кэри Грантом и Рэймондом Мэсси. Мы держимся за руки. Я не могу не прикасаться к ней. Отвернувшись от экрана, я с изумлением смотрю на Мэрилин и думаю о том, как мало у нас осталось времени. Я знаю… мы знаем… что она скоро умрет, скорее всего в течение ближайших четырех недель. Это кажется сюрреалистичным. Мы просто ждем, когда множественная миелома разрушит ее улыбку и тело. Я боюсь за нее и поражаюсь ее спокойствию и мужеству. Я ни разу не слышал, чтобы она говорила, что напугана или обескуражена своей болезнью.

Лично я прекрасно осознаю, что старею. Я часто путаюсь в расписании и смотрю не на ту страницу в своем ежедневнике. Например, сегодня я ждал, что пациентка придет в три, а она пришла в четыре. Я думал, что у нас запланирована конференция в Zoom, а она явилась лично. Я чувствую, что начинаю сдавать. Я чувствую себя беспомощным. За одним исключением: когда я консультирую, я будто вновь становлюсь прежним. Мне кажется, что каждому пациенту я даю нечто ценное, пусть даже у нас был всего один сеанс.

Мое чувство равновесия, моя способность ходить и моя память быстро ухудшаются. И вот теперь я впервые начинаю сомневаться, смогу ли я жить в этом доме один, без Мэрилин. Как жаль, что мы не можем умереть вместе. Где и как я буду жить, как я недавно узнал, наши дети обсуждают уже давно. На днях моя дочь Ив сказала, что хочет поменять газовую плиту на электрическую: она боится, что я случайно оставлю горелки включенными и сожгу дом. Мне не понравилось, что она обращалась со мной как с ребенком и принимала решения относительно моей кухни, но какая-то часть меня была с ней согласна. Когда она и все остальные мои дети говорят, что я не должен оставаться в доме один, я раздражаюсь и ощетиниваюсь – но не слишком сильно, потому что они правы. Проблема не в одиночестве, а в безопасности.

Я не заглядывал так глубоко в свое будущее и всерьез не думал о том, чтобы нанять кого-то жить со мной. Думаю, я воздерживаюсь от размышлений об этом, потому что считаю это предательством по отношению к Мэрилин. Я поговорил об этом с друзьями, и все они поддерживают мое желание остаться в доме, который я так люблю. Я жил и работал в этом районе много десятилетий, я окружен семьей и друзьями. В настоящее время я полон решимости остаться в своем доме. Я говорю себе, что благодаря моим друзьям и детям у меня будет компания три вечера в неделю, а остальное время я охотно побуду один.

В принципе я не очень общительный человек – эту роль в семье всегда выполняла моя жена. Я помню свою первую встречу с Мэрилин: я был подростком и играл с ребятами в боулинг (точнее, я делал ставки; у меня действительно была склонность к азартным играм – ее остатки сохранились до сих пор). Кто-то, не близкий друг и довольно сомнительный парень, предложил пойти на вечеринку к Мэрилин Кёник. Там было так людно, что войти можно было только через окно. Посреди битком набитой гостиной стояла Мэрилин и приветствовала гостей. Я бросил на нее один-единственный взгляд и стал протискиваться сквозь толпу, чтобы поздороваться. Это был в высшей степени необычный поступок с моей стороны: никогда ни до, ни после я не был так дерзок в обществе. Но это была любовь с первого взгляда! Я позвонил ей на следующий же вечер. До того дня я ни разу не звонил девушкам.

Когда я думаю о жизни без Мэрилин, меня охватывают печаль и тревога. Мой разум мыслит примитивно: как будто думать о будущем без Мэрилин – это предательство, вероломный поступок, который может ускорить ее смерть. «Предательство» – подходящее слово: когда я строю планы на жизнь после смерти Мэрилин, это похоже на предательство. Я должен думать о ней, о нашем прошлом, о нашем совместном настоящем, о нашем слишком коротком будущем.

Внезапно на меня нисходит озарение. Я пытаюсь представить, что было бы, если бы все было наоборот. Предположим, это я умираю, а Мэрилин с любовью заботится обо мне, как всегда. Предположим, я знаю, что мне осталось жить всего несколько недель. Стану ли я беспокоиться о том, как Мэрилин будет жить без меня? Безусловно! Я бы очень беспокоился о ней и от души желал бы ей счастья. Терапевтическая мысль. Я уже чувствую себя намного лучше.

Ноябрь

Хоспис. Это слово всегда ассоциировалось у меня с последними вдохами умирающего больного. И тем не менее вот она я – разговариваю с врачами из хосписа. Я по-прежнему могу ходить. Принимать ванну. Читать и писать. Вести связную беседу. Несмотря на постоянную усталость, я все еще функционирую.

Визит доктора П., врача из хосписа «Mission», обнадеживает. Это очень чуткий и знающий человек, с которым исключительно легко разговаривать. У него большой опыт ухода за умирающими больными. Его задача – максимально облегчить страдания с помощью различных лекарств и других способов, включая медитацию и массаж. Если у меня не будет невыносимых болей, думаю, что смогу с достоинством продержаться до конца. Я доверяю ему: он лично присутствовал при ассистированном самоубийстве около ста пациентов и заверил меня, что обо всем позаботится. Отдавая себя в его руки, я чувствую себя комфортно и уверенно.

Мы также встречаемся с медсестрой и социальным работником, которые будут следить за моим состоянием. Отныне медсестра будет приходить раз в неделю, чтобы осмотреть меня и узнать, насколько быстро прогрессирует болезнь. Она тоже очень умная и чуткая, и мысль о ее еженедельных визитах действует на меня успокаивающе. Позже звонит волонтер и предлагает прийти к нам домой и сделать массаж. Поскольку я очень люблю массаж, я сразу же говорю «да» и назначаю время. Честно говоря, мне любопытно познакомиться с человеком, который безвозмездно помогает в хосписе. Хотя это даже неловко: 87-летнее умирающее тело едва ли заслуживает столько внимания, особенно если учесть, что многие вообще не получают никакой помощи.

Окружающие, включая Ирва, продолжают восхищаться моей способностью сохранять спокойствие. Да, в основном я чувствую себя спокойно. Лишь изредка, во сне, моя тоска прорывается наружу. В целом я смирилась с тем, что скоро умру. Печаль – великая печаль прощания с семьей и друзьями – не мешает мне проживать каждый свой день в достаточно хорошем расположении духа. Это не показное: после девяти месяцев почти непрекращающихся физических мучений, вызванных побочными эффектами лекарств, я наслаждаюсь этой передышкой, какой бы короткой она ни была.

Один из самых уважаемых стэнфордских профессоров в области гуманитарных наук Роберт Харрисон назвал смерть «кульминацией» жизни. Возможно, он понимает «кульминацию» в католическом смысле примирения с Богом и совершения последнего обряда. Но какой смысл несет идея кульминации для неверующего? Если я смогу избежать невыносимых физических страданий, если я смогу наслаждаться простыми радостями жизни изо дня в день, если я смогу попрощаться с моими самыми дорогими друзьями – лично или письменно, – если я смогу выразить свою любовь к ним и с благодарностью принять свою судьбу, тогда, возможно, момент смерти действительно будет своего рода кульминацией.

Я мысленно возвращаюсь к тому, как человек относился к смерти на протяжении всей истории – по крайней мере, той истории, которая известна мне. В первую очередь на ум приходит египетская Книга мертвых, о которой я писала в своем исследовании «Влюбленное сердце»[30]. Более трех тысяч лет назад древние египтяне представляли себе переход от жизни к смерти весьма живописным образом. Сердце, считавшееся вместилищем души, взвешивали на весах. Если оно было чистым и весило меньше пера истины, умерший получал доступ в загробный мир. Если же его сердце было отягощено злыми деяниями, оно перевешивало перо, и покойного сжирало чудовище.