Мэрилин часто страдает недержанием. Несколько раз в день моя дочь и мой младший сын Бен (у которого трое маленьких детей и большой опыт по части грязных подгузников) помогают вымыть ее и переодеть. В такие минуты я выхожу из комнаты: я хочу сохранить память о моей прекрасной безупречной Мэрилин. Весь остальной день я провожу рядом с ней, с ужасом думая о том, что мы, возможно, уже сказали друг другу последние слова.

Ближе к вечеру она вдруг открывает глаза, поворачивается ко мне и говорит: «Пора, Ирв. Пора. Пожалуйста! Я больше не могу. Я не хочу жить».

«Вызвать доктора П.?» – спрашиваю я дрожащим голосом.

Она энергично кивает.

Доктор П. приезжает через полтора часа, но приходит к выводу, что Мэрилин слишком одурманена морфином, чтобы осознанно проглотить смертельные лекарства, как того требует закон Калифорнии. Он велит снизить дозу морфина и сообщает нам, что он и его медсестра вернутся на следующее утро в 11 часов. Он оставляет нам свой номер телефона и говорит, что мы можем звонить в любое время.

На следующий день Мэрилин просыпается в 6 утра очень встревоженной и снова умоляет нас вызвать доктора П. Мы звоним ему, и он приезжает через час. Раньше Мэрилин просила, чтобы при ее смерти присутствовали все наши дети. Трое наших детей ночевали в нашем доме, но четвертый сейчас в Марине, в часе езды от нас.

Когда он приезжает, доктор П. наклоняется к Мэрилин и тихо спрашивает:

– Что бы вы хотели?

– Умереть. Я хочу умереть.

– Вы уверены, что хотите уйти из жизни сейчас? – уточняет он.

Хотя Мэрилин очень слаба, она твердо кивает в ответ.

Сначала доктор П. дает ей какое-то лекарство, чтобы предотвратить рвоту, а затем готовит смертельные лекарства в двух стаканах. Лекарства в первом стакане достаточно, чтобы остановить сердце. Во втором стакане – смесь обезболивающих и успокоительного.

Доктор П. выглядит встревоженным. В каждый стакан он вставляет по соломинке и озвучивает свои опасения:

– Надеюсь, ей хватит сил выпить оба стакана. Закон требует, чтобы больной был в сознании и мог самостоятельно проглотить лекарство.

Мы помогаем Мэрилин сесть. Она берет соломинку в рот и высасывает лекарство. Доктор П. тут же подносит к ее губам второй стакан. Хотя Мэрилин слишком слаба, чтобы говорить, она с готовностью сосет жидкость через соломинку. Выпив второй стакан, она ложится, закрывает глаза и глубоко дышит. У ее кровати стоят доктор П., медсестра, наши четверо детей и я.

Я наклоняюсь к голове Мэрилин; все мое внимание приковано к ее дыханию. Я наблюдаю за каждым ее движением и молча считаю вдохи. После четырнадцатого слабого вдоха она перестает дышать.

Я целую ее в лоб. Ее плоть уже остыла: смерть пришла.

Моей Мэрилин, моей милой, любимой Мэрилин больше нет.

* * *

Меньше чем через час приезжают двое мужчин из похоронного бюро, и мы все ждем внизу. Пятнадцать минут спустя они спускают ее на первый этаж. Прежде чем они выйдут из парадной двери, я прошу расстегнуть верхнюю часть савана, чтобы увидеть ее еще раз. Я наклоняюсь к ее лицу и касаюсь губами щеки. Ее плоть твердая и очень холодная. Этот ледяной поцелуй я не забуду до конца моих дней.

Ноябрь

После того как тело Мэрилин забирают, я остаюсь в состоянии шока. Мои мысли постоянно возвращаются к нашему писательскому проекту, который теперь стал моим писательским проектом. Запомни эту сцену, говорю я себе. Запомни все, что происходит, все мысли, которые проносятся в твоем разуме, чтобы потом написать об этих последних часах. Снова и снова я слышу, как шепчу себе: я больше никогда ее не увижу, я больше никогда ее не увижу, я больше никогда ее не увижу.

Похороны назначены на послезавтра. Хотя меня окружают четверо моих детей, невестки и множество внуков, я никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким. Я поднимаюсь по лестнице и большую часть дня провожу в одиночестве в своей спальне. Я беззвучно плачу и пытаюсь унять свою боль, анализируя деятельность собственного разума. Время от времени в моей голове возникают определенные повторяющиеся мысли, навязчивые и нежелательные образы. В своем воображении я вижу сцены ужасной бойни на площади Тяньаньмэнь и наблюдаю, как огромные танки давят протестующих студентов. Действительно, мысль подобна танку. Я не могу избавиться от нее. Она грохочет у меня в голове и не подчиняется моему контролю.

Почему именно эта сцена? Я озадачен. Я не думал о восстании на площади Тяньаньмэнь с тех пор, как оно произошло, а это случилось лет тридцать назад. Возможно, эти образы как-то связаны с недавними студенческими беспорядками в Гонконге, о которых говорили по телевизору. Возможно, это зрительное выражение жестокой неумолимости смерти. Я не знаю. Одно можно сказать наверняка: эти мысли нежелательны – я не хочу, чтобы они загрязняли мой разум. Я тщетно ищу выключатель, но безрезультатно: одна и та же сцена вновь и вновь возникает в моем сознании. Я потратил бесчисленное количество часов на беседы с пациентами c навязчивыми мыслями, но сейчас, в этот самый момент, я гораздо более полно осознаю их внутреннюю борьбу. До сих пор я не понимал, насколько в действительности нежелательны и непреодолимы обсессии. Я пытаюсь выкинуть эти жуткие образы из головы с помощью дыхательного упражнения – на вдохе я говорю себе «Покой», а на выдохе «Легкость». Но, увы, от него никакого проку. Я поражаюсь собственному бессилию: не успеваю я сделать пять или шесть вдохов, как снова вижу танки, безжалостно давящие студентов.

Я чувствую себя измученным и ложусь в постель. Моя дочь и невестка входят в комнату и ложатся рядом со мной. Я просыпаюсь три часа спустя – пожалуй, это первый раз, когда я так долго спал днем, причем на спине! Я оглядываюсь, но их уже нет.

Несколько часов спустя, готовясь ко сну, я чувствую себя потерянным и оторванным от действительности. Это будет моя первая ночь без Мэрилин. Первая из всех моих одиноких ночей, которые еще остались на мою долю. Разумеется, за свою жизнь я провел много ночей без Мэрилин – например, когда читал лекции в других городах или когда она была в Париже. Но это первая ночь, когда Мэрилин вообще нет, когда она больше не существует. Я погружаюсь в неестественно глубокий сон и сплю девять часов подряд. Когда я просыпаюсь, то понимаю, что из последних двадцати четырех часов проспал двенадцать. Пожалуй, я еще никогда не спал так долго и так крепко.

Не спрашивая меня, мои четверо детей берут на себя все обязанности по организации похорон, включая обсуждение деталей в похоронном бюро, встречу с раввином, выбор ораторов, а также все вопросы, касающиеся поминок, которые решено провести у нас дома. Это существенно облегчает мне жизнь, и я им очень благодарен. Впрочем, часть меня – обидчивая, детская часть – недовольна: она не любит, когда ее игнорируют. Я чувствую себя забытым, старым, ненужным, выброшенным.

* * *

День похорон. Кладбище находится прямо напротив средней школы, в которой учились все мои дети, примерно в двадцати пяти минутах ходьбы от моего дома. Хотя я пишу эти слова всего через несколько дней после смерти Мэрилин, в моей памяти сохранилось относительно мало воспоминаний о похоронах. Мне приходится расспрашивать своих детей и друзей, чтобы вернуть воспоминания в сознание. Вот оно, травматическое вытеснение в действии: еще один интересный психологический феномен, который описывали многие пациенты, но который сам я никогда не испытывал прежде.