После мессы патер Краус проводил прихожанок до двери и еще минут десять о чем-то говорил с ними на церковном крыльце. За это время мальчик-служка погасил свечи, вымыл графинчики для причастия и повесил свою рясу и стихарь в шкафчик возле гардероба священника. Мальчишка был внимательным и заметил разбитое окно в туалетной комнате священника. Но капель крови на полу у раковины он не разглядел. Священник все еще находился на крыльце. Покидая церковь, служка сообщил Гюнтеру Краусу о разбитом окне.

Солнце играло на заснеженных вершинах Баварских Альп. Минувшей ночью авиация союзников бомбила четыре немецких города.

Патер Краус запер входную дверь, проверил количество святой воды и прошел в боковой алтарь, где зажег свечу перед небольшой мраморной статуей Пражского младенца Иисуса[41]. Он вознес молитву о мире. Тут на его белое одеяние упала первая капля крови, оставив ярко-красное пятно. Вторая капля попала на молитвенно сложенные руки. Гюнтер Краус поднял голову, и третья капля потекла по его лицу.

Когда мой отец очнулся, он увидел над собой священника. Тот внимательно разглядывал раненого и пытался решить, что делать дальше.

— Buenos días, señor[42], — обратился к священнику мой отец.

Тот молчал; отец видел, как у священника дрожат руки.

— Bonjour, monsieur[43], — сделал вторую попытку отец.

— Англичанин? — спросил священник.

— Американец.

— Вам нельзя здесь оставаться.

— Судя по всему, у нас обоих выбор невелик. Мы вроде как в одной команде.

— Говорите медленнее. Mein английский не настолько хорош.

— Мне нужна ваша помощь. Как только обнаружат самолет, меня будут искать все немцы этой части Краутланда[44].

— Я не могу вам помочь.

— Почему?

— Боюсь.

— Боитесь, — произнес отец. — Я всю ночь боялся. Вы нацист?

— Нет, я священник. Я должен донести на вас. Не хочу, но так будет лучше. Для меня. Для вас. Для всех. Там вам остановят кровотечение.

Мой отец поднял револьвер и навел на священника.

— Ужасная буря, — заметила Сара Дженкинс, вставая со стула. — Совсем как в девяносто третьем году.

— Надо перебираться в хлев и подниматься на сеновал, — сказал дед.

— Плохо для детишек. И для мамы плохо.

— Сара, по-другому никак. Тебя я перетащу первой.

— О чем ты, Амос? Сара старая, но пока живая. Я помогу тебе управиться с малышами.

Сара Дженкинс сохраняла за собой право называть по именам всех, кому она когда-то помогла появиться на свет, в том числе и белых.

Дед вынул меня из колыбели (я спокойно спал) и передал Саре. Та накинула на плечи платок и крепко прижала меня к груди. Следом дед вытащил Люка и Саванну. Он завернул их в одеяло, а затем в свой желтый дождевик.

Открыв заднюю дверь, дед и Сара сквозь воющий ветер направились к хлеву. Вокруг них бесновался ветер; его демонические порывы достигали двухсот миль в час. Сара не устояла на ногах. Ветер понес ее по заднему двору; платок раздувался как парус. Повитуху ударило о стенку выносной уборной. Сара успела прикрыть меня, чем уберегла от травмы.

Дед с трудом добрался до Сары. Он обхватил ее рукой за талию и неуклюже поднял на ноги. Некоторое время они стояли плечом к плечу, промокшие до нитки и забрызганные грязью, затем побрели к хлеву, неся троих орущих младенцев. И снова деду пришлось сражаться с ветром, чтобы открыть дверь. Когда это ему удалось, ветер разнес дверь в щепки, хлопнув ею о стену хлева.

Оказавшись внутри, дед забрался по лестнице и скрылся в темноте. Люка и Саванну он уложил на охапку пахучего сена. Хлев наполняло мычание и блеянье испуганных животных. Потом дед спустился за Сарой.

— Сара сильно ушиблась, — жаловалась повитуха. — Не забраться.

Она часто говорила о себе в третьем лице.

Дед взял негритянку на руки. Она была легкой как ребенок. Даже такой подъем причинял ей боль; Сара стонала. Я остался на полу хлева. В дверной проем врывался ветер. Дед усадил Сару возле копны сена. Негритянка потянулась к Люку и Саванне, собираясь их вытереть, но все тряпки, в том числе и одежда, набрякли от воды. Тогда Сара расстегнула кофту и прижала малышей к груди, согревая своим теплом. Дед вернулся за мной, и вскоре я занял место между братом и сестрой. А дед опять вышел в самую гущу урагана. Он не представлял, как доберется до дома, как приведет в хлев невестку и поднимет ее на сеновал.

Когда он приблизился к дому, сквозь входную дверь уже втекали струйки воды. Дед остановился, вглядываясь во тьму. То, что он увидел в следующие несколько минут, осталось с ним до конца дней. Река, исполненная дикой, неукротимой силы, быстро и неумолимо надвигалась на наш дом. Ветер освободил привязанную к шесту шлюпку, и та тоже понеслась к дому. Шлюпка вылетела из темноты, озаряемая дьявольскими вспышками молний. Дед вскинул руку, словно этот жест мог остановить стихию, и зажмурился. Шлюпка, влетев в дом через окно боковой стены, раскрошила обеденный стол. Несколько осколков попали на деда. Бормоча слова молитвы, он бросился в спальню, где оставалась моя мать.

Увидев наведенный револьвер, священник задрожал всем телом. Он зажмурился, сложил ладони на груди и благословил моего отца, используя несколько латинских фраз. Отец опустил оружие. Священник открыл глаза.

— Падре, я не стреляю в людей, одетых, как вы, — слабым голосом произнес отец.

— Вы сильно ранены? — поинтересовался священник.

— Сильно, — рассмеялся отец.

— Идемте. Сообщу о вас позже.

Отец Краус поднял моего отца на ноги и фактически поволок на себе почти до выхода. Сбоку была дверца, ведущая на колокольню, с которой просматривалась вся деревня. Священник и мой отец поковыляли наверх. Каждая пройденная ступенька покрывалась отцовской кровью. Когда они добрались до комнатки, священник опустил отца на пол. Потом снял с себя окровавленную рясу и соорудил из нее нечто вроде подушки для моего отца. Свою ризу священник разорвал на длинные лоскуты; сделав из них подобие бинта, он обвязал им отцовскую голову.

— Вы потеряли много крови, — сказал он отцу. — Я должен сходить за водой и промыть вам рану.

Отец поглядел на священника.